Джереми умолк.
— Ты мне об этом никогда не рассказывал. Почему? — спросила она.
— Согласись, мы с тобой не так давно знакомы, — невозмутимо ответил муж. — Повода не было.
— Ребенок-великан, который никогда не стал взрослым, — проговорила Элль. — В детстве у тебя было богатое воображение.
— Почему — было?
— Действительно, почему — было? — согласилась она, сжимая кулаки. — Разъяренная кошка, да? Я тебе покажу разъяренную кошку! — И влепила мужу тумака.
Джереми с интересом посмотрел на нее сверху вниз.
— Что это было? — осведомился он. — Нокаут или нокдаун?
— Слон, печально сказала Элль. — Непрошибаемый, толстокожий слон. — И добавила: — Джереми, ты на меня плохо действуешь: рядом с тобой я сама начинаю впадать в детство.
А я ведь серьезный человек, дипломированный дизайнер.
— Это потому, что я тебя люблю, — объяснил Джереми. — Давай пробежимся…
— Это ты — ребенок-великан, — сказала она.
Она хотела поговорить с Маню вечером, но ничего не вышло: Маню где-то прятался, прилагая все силы, чтобы не попадаться на глаза. Мари недоумевала: тщетно пытаясь дозваться сына, она в конце концов озадаченно пожала плечами и махнула рукой на его непослушание. Завтра Мари собиралась на именины к старой подруге, живущей на ферме километрах в пятнадцати от Семи Буков, и готовила подарочный пирог, какой-то особенный и требующий постоянного внимания, поэтому заниматься поисками прятавшегося сына она не собиралась: будет нужда — сам объявится.
Элль решила отложить беседу с Маню до завтра. Джереми должен был уехать с Ле Буком на рыбалку, и она подумала, что это даже к лучшему.
Этим вечером Маню допоздна сидел на чердаке, спрятавшись за старым сундуком, забитым разной рухлядью. Он сидел, свернувшись калачиком, прижав колени к подбородку; над горбатой крышкой сундука, как петушиный гребень, торчал непослушный его вихор. Положив покрытый свежей щетиной подбородок на колено, Маню вперился в чердачный мрак, в точку пространства, находившуюся как раз под старой уздечкой, свисающей с крюка, вбитого в стропило. Он сидел в этой позе не один час, только изредка с кряхтеньем почесывался и вновь замирал истуканом, обхватив руками голени.
Время от времени он начинал что-то неразборчиво бормотать себе под нос. Его бормотание больше напоминало гулкое жужжание тяжело нагруженного цветочной пыльцой шмеля, нежели членораздельную речь. Пожужжав, Маню затихал, и тогда чердачную тишину нарушали немногие звуки, доносящиеся с улицы: воркование голубей, построивших гнездо у конька крыши, и отдаленный собачий лай.
Он прибежал к дому и спрятался на чердаке сразу после того, как был изгнан из своего укрытия раздраженным окриком Джереми. Затаившись там, терпеливо ожидал конца дня и наступления ночи, когда дом затихнет. Он мог бы укрыться в сотне других мест, уйдя в горы, но ноги сами привели его к дому. Цепляясь пальцами за выступы камня в кладке, за щели между досками, он за считанные секунды вскарабкался к чердачному окошку, выходящему во двор, распахнул его и исчез на чердаке. Окошко он предусмотрительно закрыл за собой — не потому, что был сметлив: просто, пользуясь чердаком как укрытием с детства, он был не единожды легко обнаружен там и крепко-накрепко запомнил веселый смех отца: «Маню, ты бы хоть окно прикрыл, если надумал по-настоящему спрятаться!» Что-что, а запоминать Маню умел с первого раза. И надолго. Связь неприкрытой оконной створки с быстротой его поимки втравилась в его память руководством к обязательному действию — даже отправляясь на чердак по приказу матери, чтобы принести оттуда какую-нибудь вещь, вдруг срочно понадобившуюся ей, он тщательно закрывал за собой чердачное окно, невзирая на то, что через несколько минут будет возвращаться тем же самым путем, через то же окошко.