Она также обожала поражать взоры и смущать умы молоденьких девушек, чьи лучшие наряды представляли собой платья из простой белой ткани, украшенные лишь пучком цветов, и отправляла их домой с болью в сердце, недовольными всем на свете и ропщущими на судьбу за то, что та не позволяет им наряжаться в такие же прекрасные туалеты, какими владеет счастливая и удачливая будущая графиня Олива.
Бедные девушки! Если бы они знали всю правду, то не завидовали бы ей! Женщины слишком любят измерять степень счастья количеством приобретенных нарядов, и я свято верю, что платья – единственное, что всегда их утешает. Как часто истерику можно остановить вовремя принесенным новым нарядом!
Моя жена в преддверии второго замужества сбросила вдовью траурную вуаль и появлялась теперь в нарядах, расцвеченных приглушенными полутонами, которые особо подчеркивали ее хрупкую, почти сказочную красоту. Она вновь применила против меня все свои прежние колдовские уловки и изящные ужимки в поведении и речи. Я знал их наперечет! Я прекрасно понимал смысл ее легких прикосновений и томных взглядов! Ей не терпелось наконец занять высокое положение жены богатого аристократа, каковым меня считали, поэтому она не возражала, когда я назначил день нашей свадьбы на масленичный четверг. В этот день розыгрыши, лицедейства, танцы, визг и вопли должны были достичь апогея. Мое самолюбие ласкала мысль о том, что в это же самое время состоится еще один превосходный маскарад.
Свадьба планировалась довольно скромной, учитывая «недавнюю скорбную утрату» моей жены, как она сама сказала с полными слез, просящими глазами. Венчание должно было пройти в капелле Святого Януария по соседству с собором. В первый раз мы венчались там же! В остававшееся до свадьбы время Нина вела себя как-то странно. Со мной она часто была робкой, а иногда почти смиренной. Я то и дело замечал, как ее большие темные глаза смотрели на меня с удивлением и беспокойством, но это быстро проходило. Время от времени на нее также находило недолгое безудержное веселье, сменявшееся мрачным молчанием и погружением в себя. Я хорошо видел, что она напряжена до последнего предела душевного волнения и раздражительности, но не задавал ей никаких вопросов. Если, думал я, она терзается воспоминаниями, то тем лучше. Если она видела или воображала, что видит, сходство между мною и ее «дорогим покойным Фабио», это меня устраивало, поскольку заставляло ее мучиться и изводить себя сомнениями.
Я приезжал на виллу и уезжал оттуда, когда мне хотелось, и на мне, как всегда, были темные очки. Джакомо больше не сверлил меня своим пристальным испытующим взглядом, поскольку после той ночи, когда Гвидо в волнении и нетерпении жестоко швырнул его на землю, бедного старика разбил паралич. Он лежал на втором этаже и не говорил ни слова. Ассунта за ним ухаживала, но моя жена уже написала его родне в Ломбардию, прося ее приехать и забрать старика домой.