– Уважаемый барон, полно-те, – как расшалившемуся ребёнку, произнёс он, и, взяв Ротшильда под руку, повлёк его к столу, где лежали какие-то бумаги, стояла ваза с фруктами и запотевшая бутылка с вином. – Мы ещё успеем наговорить друг другу банальностей во время официальных приёмов. Вы очень занятый человек. Я тоже не совсем располагаю собой. Так может потратим это скромное время на гораздо более важные вопросы, чем дежурные и не совсем искренние комплименты?
Произнося последние слова, император развернулся и снова впился своими стальными глазами в Эдмона, который с ужасом почувствовал, как от этого взгляда откуда-то из глубины живота поднимаются и растекаются по всему телу необъяснимые волны страха.
– И о чем со мной желает говорить Ваше Величество? – выдавил из себя барон, полностью забывший и заготовленную речь, и свои шикарные приёмы перехвата инициативы во время беседы.
– Я хотел бы поговорить с вами, дорогой барон, про еврейское поселенческое движение в Палестине[15] и про необходимость восстановить справедливость, возродив, наконец, государство Израиль…
Князь Ратиев, начавший уже через два часа беспокоиться и заглянувший объявить о следующем посетителе, застал императора и его гостя ползающими по разложенной на полу карте Ближнего Востока, один конец которой был придавлен пустой бутылкой, а другой – блюдом для фруктов. Посередине карты, прямо поверх надписей Британской и Османской империй краснел небрежно обведенный овал с надписью “Э́рец-Исраэ́ль”, а “высокие договаривающиеся стороны” активно спорили, является ли зона Суэцкого канала историческими землями, завещанными ещё Иакову, и что об этом может подумать королева Виктория…
Декабрь 1900. Германия. Мюнхен.
Обычно элегантный и величественный, как круизный лайнер, отец русской демократии Плеханов сегодня был похож на кипящий самовар.
Шумные собрания с привлечением всех окружающих были обычной реакцией Плеханова на внешние раздражители. В ходе этих комнатных митингов попавшие под горячую руку мэтра должны были выслушивать длинные выспренные речи, покорно кивать и соглашаться, потому что возражения только удлиняли экзекуцию. Но Плеханову прощалось всё. В 1900-ом он был в апогее своей силы и славы, Громовержец-Олимпиец на партийном горизонте. «Это человек, пред которым приходится съёживаться» – говорил о нём Ленин. Поэтому все терпеливо ждали, когда шеф-редактор закончит с “официальной частью” и можно будет перейти к конструктивному обсуждению вопроса.
Владимир Ильич пришёл в редакцию “Искры”, когда вся редколлегия была в полном сборе и наслаждалась извержением вулкана красноречия Георгия Валентиновича.