— Я кому сказал! — Он сбил Саньку с ног и вместе с ним покатился в горную трещину, думая теперь только об одном — о шнуре. Только бы не вырвали его из-под ящиков!
Грянул громовой взрыв. Дрогнула земля. Багровое пламя осветило горную щель и замшелый выступ. Взлетели в темное небо груды земли и камней, замелькали в огне и дыму доски от ящиков, срезанные взрывом сучья. С горного отрога посыпались камни и щебень. А вслед за взрывом из темноты долетели перебиваемые дождем голоса разведчиков:
— Ура-а! Ура-а-а-а!
Оглушенный взрывом, Ахмет уже не слышал этих криков. Ему хотелось поскорее узнать, жив ли его друг, но он не мог даже пошевелиться — не хватало сил стряхнуть с себя землю и щебень. «Неужели погиб?» — тревожно подумал он, проваливаясь в тягостную гудящую тишину.
Их вытащили из горной щели, заваленной камнями и щебнем, когда японская засада была уже полностью ликвидирована. Светало. По небу нехотя плыли тяжелые тучи. Тускло светила утренняя заря — будто сквозь бычий пузырь, которым китайцы «стеклят» окна в своих дымных фанзах. Вся площадка, где стоял «стожок», была завалена дробными камнями, опаленными сучьями и обгорелыми досками. Вокруг воронки от взрыва среди задымленного хаоса валялись трупы вражеских солдат.
— Как самочувствие, Казань да Рязань? — спросил Шилобреев.
— Нормально, только кости болят да в голове шумит, как с похмелья, — ответил Ахмет.
Рядом лежал Архип Богачев. Он первым прорвался к японским пушкам, уничтожил гранатой артиллерийский расчет. Но ему не повезло. Подбежавший сзади самурай кольнул его штыком.
— Х-худо мне — лечу куда-то. Видно, конец, — прохрипел Архип.
Он откинул назад голову, подозвал Ермакова, заговорил непослушным одеревеневшим языком:
— Старшой, хочу покаяться тебе: это я тогда пальнул за Аргунь. Пускай ребят не трясут. Я это…
— Нашел время каяться! — озлился Ермаков.
Архип не расслышал его слов, но, почувствовав, за что его может упрекнуть сейчас командир, добавил, как бы оправдываясь:
— А таился по причине того, что боялся, шлепнут меня, и за Витьку не расквитаюсь. А теперь можно, пущай…
— Чего колобродишь? — еще больше рассердился Ермаков. Ты кровью искупил вину свою. Понял? И не морочь мне голову. Вот выздоровеешь и валяй на Амур ловить своих тигров!
В посветлевшем ущелье раскатисто запели танковые моторы. Гулко грянул артиллерийский выстрел. Надо было поскорее отходить в сторону, дать дорогу приближающимся тридцатьчетверкам. Братья Охрименко положили Архипа на плащ-палатку, понесли за горный кряж. Ермаков вытер грязным рукавом гимнастерки вспотевший лоб, окинул уставшими глазами площадку, подступавшую к ущелью, спросил: