* * *
Если бы у теннисного мячика имелись глаза, то однажды он заметил бы, что цыплят сзади больше нет – выросли, исчерпали инстинкт, отрезали его от своей биологической цепочки. Но у теннисных мячиков нет глаз и нет чувств, им все равно. А у Эли глаза имелись. И ей не было все равно. Она видела, что Витек странным образом превратился в Виктора, которого с придыханием приглашают к телефону, зовут то в Париж, то в Суздаль. По мере того, как страна переходила на китайский ширпотреб, на Западе в моду входил «русский стиль». Виктор вдыхал этот стиль в Суздале, а выдыхал его в Париже. От правильного и размеренного дыхания он приобрел уверенность, деньги и славу. Словом, то, что нравится женщинам, которые в сущности везде одинаковые – что в Суздале, что в Париже. Эля это понимала.
А вот Виктор понимал ее с годами все хуже. Хотя, может, и понимал. Но вот принимал с трудом. Однажды Эля купила любимые с детства конфеты, устроилась поудобнее перед телевизором. Виктор все испортил:
– На «Дунькину радость» потянуло?
– Что значит потянуло? Ты говоришь так, будто я в носу ковыряюсь.
– Не начинай, пожалуйста.
– Я не начинаю. Но ты не хочешь понять, что это конфеты моего детства. Я не на трюфелях выросла.
– Да понял я это. Уже понял.
Не понравилось Эле, как он это сказал – колко и холодно. Шероховатостей в отношениях становилось все больше. И телефон все чаще молчал, когда трубку брала Эля.
Можно, конечно, сохранить видимость семьи, оставив себе роль музы. Дескать, она – родник его вдохновенья, а остальным готова поделиться. Но это не проходило ни в каком формате. Меньше всего Эля походила на музу. И чем дальше, тем меньше. Катастрофой было то, что Эля не умела носить наряды мужа. Труд, фантазия, талант Виктора жухли и корчились на линиях ее тела. Дело даже не в объеме, а именно в линиях, которые как-то спрямляли одежду, делали ее не то чтобы простой, но простоватой.
Виктор самолично одевал Элю в свои придумки, формировал складки, подвязывал пояс. Он колдовал долго и трепетно. На Элеонорин вкус получалось как-то небрежно, можно даже сказать, неаккуратно. Эля подходила к зеркалу и с тщательностью бухгалтера поправляла его работу. Одергивала, выпрямляла, заправляла, оглаживала ладонью по бедрам. Словно солдат по команде «Оправиться!». Одежда лишалась шарма, имея столько же сходства с творениями Виктора, как математика Лобачевского с бухгалтерским балансом.
Виктор плюнул. Но плюнул как-то в себя, внутрь, словно перегорел. Как в той сказке, жил да был: был дома, а жил вне его. Жить он предпочитал с манекенщицей Ингой, которую можно нарядить в мешок и восхититься. Для Виктора это равносильно душевной близости, потому что одежда для него являлась мерилом гармонии и красоты. Инга была высокой, с очень длинными и стройными ногами, за это Эля называла ее цаплей. Но Виктор из семьи не уходил, все-таки там жила память о молодости. Инга не могла повлиять на него ни через кухню, ни через спальню.