– Ты в школе никогда со мной не заговорила, ни разу. И ни разу не улыбнулась мне, – теперь слова легко льются из меня. – Тебе сейчас просто удобно быть со мной. Потому что никого другого у тебя под рукой нет, и пойти тебе некуда. Ты… используешь меня.
Эти слова вылетают из меня раньше, чем я успеваю пожалеть о них. Раньше, чем я успеваю ощутить их огромную тяжесть.
Сюзи плотно сжимает свои полные губы.
А гнев, который я испытывала, моментально тает, и я чувствую себя опустошенной – совершенно, полностью опустошенной.
Сюзи бросается в гостиную, хватает с дивана свой рюкзачок и идет к двери. Когда она, не взглянув на меня, проходит мимо, я чувствую застарелый, слегка затхлый запах ее розовых духов, которые Сюзи нанесла на кожу много дней назад. Дойдя до двери, она останавливается, оборачивается, и мне на секунду кажется, что сейчас я должна сказать что-нибудь. Найти слова, которые станут бальзамом на душевные раны, которые я только что нанесла. Но Сюзи опережает меня.
– Я всегда считала, что все в школе злятся на тебя безо всякой на то причины. Защищала тебя перед Реттом и остальными, говорила им, что ты хорошая и что все слухи о тебе – неправда, – она стискивает челюсть и добавляет сквозь зубы: – Но, вероятно, я ошибалась.
Она выбегает в снег и с грохотом захлопывает дверь за собой раньше, чем я успеваю что-либо сказать.
Ушла.
Мед густеет на полу.
Я вытаскиваю из него один за другим осколки стекла и швыряю их в мусорное ведро. Я чувствую себя такой же разбитой, как эта банка. И такой же никчемной, как размазанный по полу мед.
На чердаке пусто – никаких следов Оливера, как и сказала Сюзи. Я прохожу внутрь и присаживаюсь на краешек кровати.
Теперь мой дом кажется до странного пустым, в нем осталось только эхо по углам, мое дыхание и поскрипывание старых половиц. Я совершенно одна. Чувство вины обволакивает меня словно старое одеяло – вытертое, с разлохматившимися по краям нитями, пропахшее нафталином. Я не должна, не должна была говорить все это Сюзи. Даже если я ей не верю, даже если ей известно, что произошло в ту ночь, но она не желает об этом говорить. Я никогда не хотела становиться такой злой.
Я вытаскиваю карманные часы, и, держа их в одной руке, провожу большим пальцем по выгравированному на них имени Макса. Между моими пальцами свисает оборванная цепочка – подсказка, значения которой я пока что не могу понять. Крови на часах нет: я не вижу на их стекле ни единого красного пятнышка. На Оливере, когда я нашла его в лесу, крови тоже не было. «Кровь можно было стереть», – мелькает у меня в голове. Да, можно, но не так-то это легко сделать, особенно когда ты замерз до полусмерти, потерявшись посреди леса.