— Мираэль. Мира, — позвал я, хлопая ладонями по ставшему серым лицу, а когда девушка начала часто моргать, погладил волосы. — Я же говорил, не спешить.
— Это и есть бездна? — тихо спросила племяшка плохо слушающимися посиневшими губами.
— Ага.
— Но почему? Они же подготовленные.
— Мира, — вздохнул я, помогая девушке встать на ноги. — Даже самый хорошо сделанный мертвяк тянет мастера к потустороннему царству. Представь, что сырой необработанный труп — это большая тяжёлая дыня, а готовый — оливка. Но что тяжелее, одна большая дыня или тысяча оливок?
— Дядя Ир, я не люблю оливки, — прошептала Мира с улыбкой, — я виноград люблю.
Я вздохнул. Шутит, значит, всё нормально.
Ко мне подошёл, Брой, держась рукой за рукоять гладиуса, повешенного справа. Только легионеры вешают ножны к этому короткому мечу справа, а не слева, чтобы большой щит не мешал выхватывать, и эта привычка настолько сильна, что даже без щита так делают. Значит, действительно служивый.
— Костлявый совсем плох, — пробасил пират. — Потерял много крови. Ктото бил наверняка, не давая шансов на жизнь. Без городского лекаря или хотя бы инструмента легионного санитара-капсария он скоро испустит дух. Лучше сейчас добить.
— Нет, — ответил я, — мы возьмём его с собой.
— Он помеха, — показал рукой на раненого Брой.
— Нежить унесёт. А умрёт, я из него тоже сделаю помощника.
Головорез глядел на меня и играл желваками. Отвык он подчиняться, а может, и не умел никогда, потому и был приговорён к повешенью.
Я глядел на него спокойно и без вызова, но в то же время не отводил взор. Это как с мёртвыми, стоит расслабиться, и они выйдут из подчинения.
— Хорошо, — понизил голос пират, — но если за нами будут гнаться, я его брошу.
— Не жалко?
— Жалко? — процедил бывший полусотник Брой Сетис. — Те, кого было жалко, остались в моей прошлой жизни. А это сброд, ослиный навоз.
— А меня не жалко будет? Или девочек? — спросил я.
Пират глянул на зыркающую исподлобья Миру и стоящую поодаль с потерянным видом Таколю, а потом протянул ко мне руку, собираясь взять за ворот, но в последний миг остановился, стиснув дрожащий кулак, побагровев лицом и часто дыша.
— Ты, мастер, не думай, что я конченый выродок, и не ровняй детей с этими отбросами из свинарника. Тебя я, может, и прирежу из жалости, как солдат солдата, если ногу подвернёшь, а девочек и пальцем не трону. Я даже портовых малолетних шлюшек не бил никогда и честно платил ту малую монетку, что они заработали своим телом. И над пленными никогда не издевался почём зря, а что с ними делали потом работорговцы — не на моей совести.