— Туши их! — приказал комбат, и живые факелы поймали, свалили в снег, стали обрывать с них горящее обмундирование, и теперь три клубка тел крутились перед комбатом.
Командир танкистов плакал, слезы текли по его лицу, на котором не было ни бровей, ни ресниц, а только потные грязные волосы и красная кожа легкого ожога — его экипаж покидал машину через нижний люк водителя и пострадал мало, зато те, что шли через башенные люки, обгорели здорово.
— Ты видел, майор?! Нет, ты мне скажи, ты видел! — Он был в истерике, и Беляев хотел было успокоить его, но тут танкист, как назло, увидал перед собой побуревшее тело обожженного товарища из неудачно покинувшего машину экипажа и зашелся в крике:
— А-а-а-а! Нас, как кабанов, смолить! Я ихнюю маму… — по-черному выругался танкист и, выдрав из висящей на животе кобуры ТТ, ткнул им в сторону деревушки, — наизнанку повыворачиваю! За мной! — И кинулся вперед, где автоматчики Беляева добивали немцев из огнеметной засады.
«Срежут его», — подумал про танкиста майор, но мешать и становиться на дороге человеку в крайнем состоянии запала было невозможно — такой мог и по своим начать палить, если бы подумал, что ему хотят помешать. Все равно человек в таком состоянии никаким рассудочным доводам не подвластен.
Единственный танк продолжал двигаться вперед, и атакующие поневоле вытягивались за ним, и по танку уже начали бить из развалин деревни фаустпатронами, но пока не попадали.
— Фаустников дави! — крикнул комбат, и это было лишним, потому что и справа и слева от него бойцы стреляли туда, откуда только что вылетали свистящие полосы дыма и пламени. Метров шестьдесят было до руин, когда последний танк подорвался на мине. Машина крутанулась на месте, и тут же в нее, словно притянутые магнитом, рубанули два фаустпатрона.
Из машины никто не вылез, когда она полыхнула, и Беляев знал, что вылезать некому, потому что видел, что бывает там, под броней, когда ее прошивает кумулятивный заряд. Расплавленный металл жжет даже то, что, по человеческому разумению, и гореть не должно.
— Всем отойти! Давай отсюда, славяне! — Комбат едва успел отогнать, оттащить за шиворот непонятливых, кто еще продолжал прятаться за броней, не понимая, что танк в пламени опаснее, чем плотная, но все-таки пока неприцельная стрельба со стороны Липских Буд.
Машина взорвалась, и башню отбросило в сторону.
Пришлось залечь.
Никто не давал такой команды, но огонь немцев становился от минуты к минуте все жестче и прицельней. Комбат понял, что и на этот раз атака не удалась.
Менее всего в данной ситуации майора Беляева заботила собственная жизнь. Он, как большинство офицеров, выросших на этой войне, научился смотреть на нее сбоку. Человек в офицерских погонах должен водить людей в бой, беречь их жизни на войне в той мере, что определена приказом свыше, и воевать, то есть стоять, где поставили, идти, куда послали, занимать то, что приказали. Это вовсе не обозначало, что офицеры превратились в ограниченных окопных службистов. Ограниченность условий задачи совсем не обозначает ограниченность методов ее решения. Три года войны не прошли даром, и именно в последнем командиры батальонов и полков заметно прибавили, а это, в свою очередь, стало одной из причин впечатляющих побед сорок четвертого года. С грамотными комбатами штабам воевать стало много легче, хотя, конечно, на войне понятие «легче» очень относительно, особенно если не все ладится.