— Не так. У народа в сказках друг-попутчик, конь, зверь или птица всегда свои, природные, русские. Вот Сивка-Бурка — нормальный конь, кот Баюн или вот, как ты у меня, красна девица всегда нашего Ивана от беды упасут и в трудный час не отвернутся, не бросят. Все как в солдатской жизни — сам погибай, а друга-товарища вызволяй.
— Ты, наверное, Никитич, сказок знаешь пропасть! Я маленькая была, так страшные любила. Боялась, самой жутко, чуть что — я реветь, а все равно нравились. Дура была, аж смешно вспоминать. Все самое страшное вовсе не в сказке оказалось. Теперь вот, если услышу когда-нибудь сказку, хоть самую страшную-престрашную, все равно знать буду, что там конец счастливый. Как победа после войны. И когда она будет?
— К лету надо бы. Для справедливости я даже срок загадал, когда нам на гитлерюгах точку поставить надо — двадцать второго июня. Чтоб все сукины дети знали и до седьмого колена своим заказали про этот черный для нас день, но им на века вечные, этот день, чернее нашего казался. Такого прощать невозможно.
Никитич умолк, и дальше они ехали, каждый думая о своем. Шоссе, до того забитое машинами, незаметно опустело, и медсанбатовские упряжки оказались на дороге одни, среди холмов и перелесков Пилицкой долины. Ночевать им сегодня полагалось в Раве Мазовецкой, и только к исходу завтрашнего дня рассчитывали попасть в Лодзь, но сколько там придется стоять, никто не знал, только догадывались, что недолго, потому что дивизия ушла еще дальше.
Лошади двигались мерно и спокойно. Заиндевелые морды лошадей повозки, идущей следом, выпавший недавно снег, нежданно выглянувшее морозное солнце, низкое и красноватое, тишина вокруг делали картину мирной и совсем не военной. Никитич мельком поглядел на девушку и увидал, что она сидит, уставясь перед собой, и беззвучно двигает губами. Щеки раскраснелись, и была она как неженка невеста, которую в первый раз на масленицу вывозят на ярмарку. Только Никитич знал, что никакая Оля не неженка, а девка с характером и сноровистыми руками, которые многое умеют, а что балабонит иногда — так они, весь полк их женский, все такие — язык длинней вожжей, и неизвестно еще, от какой мужику неприятностей больше — от языкатой или тихони. А вот эта пичуга, пристроившаяся на его повозке, успела на всю жизнь оправдать себя за непоседливость свою. Под Ковелем двое суток, одна как перст, сидела в окружении при полном блиндаже раненых, говорят, что даже отстреливалась, хотя стрелок из нее, известно, никакой. Потом уже, когда все в норму пришло и немцев турнули, нашли ее вместе со всеми, разревелась в три ручья — успокоить не могли. Через месяц танковый полковник приезжал лично вручать ей орден, при всех расцеловал и звал к себе, в краснознаменную бригаду. Не пошла. Никитич окликнул девушку.