, которая как по высоте, так и по ширине одинаково далека от крайних границ как самых больших, так и самых маленьких фигур. Это и есть фигура прекрасного мужчины. (Можно то же самое получить механически, если всю эту тысячу размеров по их высоте, по их ширине и по их толстоте сложить вместе и сумму разделить на тысячу. Но воображение делает то же самое через динамический эффект, который возникает из многократного воздействия таких фигур на орган внутреннего чувства.) Если таким образом для этого среднего человека найдут среднюю голову, а для этой средней головы – средний нос, то эта фигура будет лежать в основе нормальной идеи красивого человека в той стране, где производится это сравнение. Поэтому негр при этих эмпирических условиях необходимо должен иметь другую нормальную идею о красоте, чем белый, а китаец другую, чем европеец. То же самое нужно сказать об образце красивой лошади или красивой собаки (известной породы). Эта
идея нормы выводится не из пропорций, заимствованных из опыта, как
определенных правил, хотя только соответственно ей и возможны правила оценки этого. Она есть образ, парящий над частными и различным образом различными созерцаниями индивидуумов, целой породы, который природа поставила первообразом для своих произведений в том же самом роде, но которого, по-видимому, не достигла вполне ни в одной особи. Но это отнюдь не весь
первообраз красоты в этой породе, а только форма, которая создает непременные условия всякой красоты, значит, только
правильность в представлении породы. Она, как называли знаменитого
Дорифора (копьеносца) Поликлета, есть правило (именно для этого же можно употреблять и корову Мирона в ее породе). Но именно поэтому она не может заключать в себе ничего специфически характерного, ибо иначе она не была бы
идеей нормы для породы. Ее изображение нравится не красотой, а только потому, что она не противоречит ни одному условию, при которых только и может быть прекрасной каждая вещь этой породы. Здесь изображение только соответствует школьным правилам
[54].
От идеи нормы прекрасного все-таки надо отличать тот идеал, которого, в силу вышеуказанных оснований, можно ожидать исключительно от человеческой фигуры. А в ней идеал состоит в выражении начала нравственного, без которого предмет не мог бы нравиться вообще, и притом положительно (а не только отрицательно в педантическом изображении). Видимое выражение нравственных идей, которые внутренне господствуют над человеком, правда, может быть взято только из опыта. Но для того чтобы сделать их соединение со всем тем, что связывает наш разум с нравственно-добрым в идее высшей целесообразности – душевную доброту, или чистоту, или силу, или спокойствие и так далее, – как бы видимым в телесном выражении (как действии внутреннего), необходимо соединить чистые идеи разума с большой силой воображения в том, кто только судит об этом, и еще того больше в том, кто хочет их изображать. Правильность такого идеала красоты доказывается тем, что он не позволяет примешивать сюда чувственно-приятного и все-таки дает возможность принимать в нем большой интерес. А это, в свою очередь, доказывает, что суждение по такому масштабу никогда не может быть чистым эстетическим суждением и что суждение по идеалу красоты не есть только суждение вкуса.