Она ничего не помнила, ей казалось, будто она легла спать и проснулась, когда выпал снег. Странное чувство легкости и такой же снежной чистоты лежало у нее на душе. Она смотрела на огонь в печи, как на экран кино: закатное небо, равнины, дебри таежные, горы, люди. И война — зарева пожаров, охватывающих деревни, пикирующие самолеты, бегущие в атаку солдаты, вскинутые в небо стволы зенитных батарей, стремительно несущиеся танки. И снова — горы, равнины, закатное небо. И люди. Люди в звериных шкурах, в пестрых одеждах. Бегущие, упавшие, стынущие на снегу… Может, это пляшут в огне души умерших и погибших? Подумалось вдруг, что вот так, глядя на огонь, можно увидеть Ивана.
Елена испугалась: ведь только что ей пришла мысль, будто это души умерших и погибших…
Вошла Зойка, положила на стол хлеб, кинулась к матери:
— Мамочка, ты выздоровела?
— Ага. И знаешь, Зойка, хочу печеной картошки с соленым огурцом.
— А тетя Тоня нам щей наварила!
— И щи тоже будем есть. Корочку хлебную чесноком натрем. До чего ж здорово!
Зойка весело скинула пальтишко. Улыбаясь, то и дело взглядывая на мать, доставала из корзины под лавкой картошку, кидала в печь. Елена подгребала картофелины кочергой, отодвигала от огня, чтобы не сгорели.
Словно почувствовав, что Елена поднялась, примчалась Тоня.
— Родненькая моя, так уж ты меня напугала, так напугала! Все бред, бред. И все про войну, будто ты сама там была. Ну, как теперь-то?
— Да будто я не хворала. Встала, и все. Легко, светло. И есть хочу, как волчица голодная.
— А ты и голодная, родненькая моя. Только воду подслащенную и принимала.
— Покорми-ка меня, Тоня. И чаем напои.
— Сейчас я, сейчас, — суетилась Тоня. Громыхала посудой, резала хлеб, доставала из подполья соленые огурцы, грузди.
— Кто же солил-то? — спрашивала Елена.
— Я солила. Не знаю уж, понравятся или нет? Огурцы со смородиновым листом, с хреном… Ну, все готово. Вы садитесь, а я сейчас — только за хлебом слетаю.
— Садись. Не обеднеем. А обеднеем, так к тебе же и приду. Нет у меня, Тоня, никого дороже и роднее тебя, — неожиданно призналась Елена. Тоня заплакала, уткнулась ей в плечо.
— Иван далеко, сама понимаешь, — продолжала Елена.
— Все ждешь, — укоризненно качала Тоня головой.
— А почему бы мне не ждать его? Похоронной нету.
— Только что похоронной и нету.
Тоня вытерла нос, глаза, стала наливать в миску щи.
— Неужели, Лена, ты и взаправду веришь, что он живой?
— Взаправду. И он верил. Так и написал: «Твердо верю, что останусь в живых, и, когда разгромим фашистов, с победой вернусь к вам». — Елена улыбалась тихо, ласково. Тоню испугала эта улыбка и голос, полный близкого ласкового ожидания, будто Иван стоял уже в сенцах.