Как только в поредевшей пелене метели появились еле различимые фигуры белолатышских солдат, прямо в лоб им сверкнула молния плотного ружейного огня. Убитые падали в снег, будто проваливались в бездну, живые рванулись назад, увязая в высоких сугробах и суметах.
Батальон с криком «ура» бросился следом. Эхо стрельбы с озера докатилось до Освеи. Остатки белого гарнизона, бросая все, отступали на Краславку.
Измученные красноармейцы остановились в небольшом имении. Надо было отдохнуть и осмотреться, чтобы не очутиться в западне. Неприятель откатился за перелески и кустарниковые рощи. Взводные расставляли боевое охранение, разводили посты.
К бойцам подошел высокий худой мужчина в лохмотьях, разбитых лаптях. Он глядел чистыми, по-детски наивными глазами. Стащил с лысой головы шапку, начал что-то мычать, показывать рукой, по-католически креститься всей ладонью и куда-то звать. Немой был настойчивым. Он ухватил взводного за рукав и потащил к костелу. За ними пошли несколько красноармейцев. Легкий беленький костел стоял на пригорке, вокруг него росли старые липы. У костельной стены бойцы наткнулись на ужасную картину. На снегу стоял голый, будто стеклянный, человек. На спине глубокой раной запеклась и заледенела пятиконечная звезда. Один глаз был выбит и вытек, на месте его запекся кровавый комок, второй мутно глядел с глубокой тоской и упреком.
— Это же наш комиссар Ясюнас! — в немой тишине ахнул взводный. Бойцы обнажили головы и стояли словно окаменевшие. Такого они еще никогда не видали: исполосованного штыками, комиссара нагишом выволокли на мороз и обливали водой, пока он не застыл. Вот и стоит, как монумент мужеству, как обвинение озверевшим палачам…
Когда на пригорке у костела хоронили Ясюнаса, органист рассказал Соловью, как покойного, одетого в свитку и лапти, задержали за околицей белые солдаты, допросили и хотели отпустить, но наскочил офицер и потащил человека в лаптях в управу. Там кто-то узнал его. Говорили, тот иуда знаком был с ним еще до войны, чуть ли не учились вместе. Начался допрос.
— И так вот он кончился, — тоскливо выдохнул органист.
На сыпучие комья мерзлой земли взобрался командир батальона и заговорил по-латышски:
— Война идет давно, но такое зверство мы видим впервые. Темные люди скажут: латыши латыша замордовали. Ложь! Это звери замучили доброго, чуткого человека, который желал свободы и счастья своей земле, родному латышскому народу. Мы должны не только отомстить за смерть товарища Ясюнаса. Освободить города и села Латвии от наймитов капитала, от бандитов и насильников — наш революционный долг. Поклянемся же исполнить его, — закончил Соловей свое слово.