— Дай ему чего-нибудь поесть, пускай в амбаре посидит, посторожит. Ночь — хоть глаза выколи, а голодной босоты во-он сколько таскается! Без царя да без закона им только и чистить чужие закрома. А под кожухом холера его не возьмет, не замерзнет.
— Он же закоченел, мешки таскал, чуть не надорвался, с утра маковой росинки во рту не было. Поел бы хоть как люди, — заступилась за Ивана Гэля.
— Не великий пан. На ларь поставит и съест. Нечего в чужую семью лезть. И без него обойдемся! Тут между своими, может, надо словом перекинуться, а чужой человек зачем? — Слово «чужой» Андрей произнес подчеркнуто громко, посмотрел исподлобья на Гэлю, взял кожух, миску с едой, хлопнул дверью и ступил за порог.
— Ты чего это заступаешься за этого батрака? — закипая от злости, спросил у сестры Казик. — Может, голову тебе закрутил этот ковалевский босяк?
— А он разве не человек, что ему за столом и места нет?! — вспыхнула сестра.
— Мужик! Подколодный гад! Каким бы он ни был, а я с ним за один стол не сяду.
— Ты же его не знаешь, а говоришь.
— И знать не хочу… И тебе нечего на него глаза пялить! — отрезал Казик.
«Ого, этот похлеще отца», — подумала Гэля. Она почувствовала, что вот сейчас уже что-то решится, что-то произойдет в семье и ее жизни. Ивана выгонят… Может, вместе податься в какую-нибудь усадьбу… Но теперь всюду неспокойно: паны куда-то улепетывают, одни экономы остаются… И тяжко уходить из родной хаты, обжитой и теплой; жаль молчаливой, затурканной матери. Она же добра дочке желает, только сказать боится… Брат вернулся, тут бы радоваться, а ей горько: чужой он какой-то, колючий и злой.
Гэля с матерью ставила на стол миски с квашеной капустой, с горячей рассыпчатой картошкой, нарезала розовое сало и ломти хлеба от большого каравая, посыпанного тмином.
Отец принес из сеней початую бутылку николаевской водки, поставил на стол, мать вытерла фартуком две толстые граненые чарки.
— Поставьте себе и Гэле, — казалось, оттаял Казик, — за сколько лет собрались вместе, не грех и выпить.
Гэля только пригубила рюмку, скривилась, зажала рот рукой и поставила на стол.
— Выпей с братом, сохрани вас бог, — льстиво выдохнул отец.
Казик снова налил себе и отцу, поднял чарку, уставился на сестру.
— Очень уж горькая, — скривилась Гэля, но все-таки выпила.
Долго и шумно закусывали… Каждый думал о своем и молчал.
— Как там старый Перегуд мается? — ни с того ни с сего спросил Казик.
— А, черт его не берет. Вот и сегодня два воза пшеницы напеклевал, трех работников держит, коров штук восемь, а сам по кирмашам на рысаках гарцует, — не скрывая зависти, ответил батька. — Хлопца, сказывают, за золото из окопов вытащил, дочку в гимназию в Бобруйск отправил. Живе-ет и в ус не дует!