— За семь дней, о горе мне, за семь дней сгорел! Такой человек! Тиф, доктора ничем не могли ему помочь. О, горе!
— А что с отцом?
— Когда Милан умирал, он держал его голову, а потом и сам свалился. Сейчас лежит, отнялась вся правая сторона. Невозможно понять, что говорит. Несчастный, кажется, повредился в уме. Доктора говорят, что если не будет второго удара, то, может, выживет. Но вряд ли. Детки мои, сиротинушки, что ж с нами будет?
— Не бойся, Меланка, не бойся. Пока я жив, дети Милана не почувствуют, что у них нет отца. Успокойся, все образуется. Милана не вернешь. С этим надо примириться. Сейчас ты должна подумать о себе. Хотя бы ради детей. А о деньгах не думай. Это мы уладим.
И в то время как Милош вел под руку обессилевшую женщину, которая всей своей тяжестью привалилась к его плечу, пока он сажал ее в экипаж, следя за тем, чтобы не испачкались в грязи ее юбки, и укутывал ее пледом, к нему возвращалось его обычное спокойствие, он снова почувствовал уверенность в себе и какую-то грустную и вместе с тем светлую радость, словно получил новое свидетельство собственной ценности и силы.
У ворот их ждали трое детей в трауре. Долговязая бледная девочка девяти лет и два мальчика — восьми и шести лет. Они стояли, тесно прижавшись друг к другу, и с удивлением смотрели на Милоша.
— Вот ваш дядя Милош! — заголосила мать.
Дети подошли, потянулись к его руке и тоже заплакали. Милош вглядывался в их лица, обнимал всех по очереди и целовал.
В доме еще стоял тяжелый дух человеческих испарений, увядших цветов, восковых свечей, ладана и масляной краски. В прихожей, в углу, еще стояли носилки со смятым черным сукном, а в пустой гостиной медленно догорали две толстые желтые свечи в больших никелированных подсвечниках. Здесь их встретила старая тетка, сестра отца, со строгим лицом и сухими бодрыми глазами, какие бывают у женщин, которые уже привыкли к невзгодам, болезням и смерти в собственном доме и сохраняли силу духа и трезвую сметку среди общего смятения.
— Хорошо, сынок, что приехал. Дверь заперли? А то как бы кто не забрался. Иди тихонько. Несчастный говорит что-то, никак не пойму, чего он просит.
Милош неслышно подошел к больному и содрогнулся. Он не узнавал отца. Седая голова его была закинута, а грудь часто-часто поднималась и опускалась. Правая щека отвисла, правый глаз был закрыт, а правая рука, лежавшая на груди, все время дрожала. Левая половина лица казалась маленькой, как у ребенка, и только широко открытый левый глаз с какой-то тревожной жадностью, будто чего-то ожидая, пожирал скудный свет, цедившийся из-под затененной лампы. В горле и в легких у него клокотало и хрипело.