— Поцелуй меня.
Он целовал ее в глаза, в губы, и она, счастливая, спрашивала:
— А ты не боишься?
— Чего мне бояться?
— Что поцелуешь меня и тоже заболеешь?
— Не говори так! — строго прерывал он ее.
— А ты меня и сейчас любишь? — шептала она.
— Ну как ты можешь об этом спрашивать? — сердился он, стараясь не быть грубым, и голос у него срывался.
Она успокаивалась, а потом снова говорила:
— Если я умру, ты женись. Я не хочу тебя связывать.
— Не смей говорить об этом! — кричал на нее муж, и нижняя челюсть у него дрожала.
Она с улыбкой сжимала его руку:
— Ну, не сердись! Прости меня.
Он отвез ее в Египет. Прощаясь с ним в Александрии, она страстно обняла его, смеясь и плача.
— Я здесь поправлюсь. Я чувствую. И когда вернусь, мы будем счастливы.
Первое время ей становилось все хуже. Бикар целыми днями бродил по имению, ничего не видя перед собой. Он забросил своих пациентов и с трудом заставлял себя следить за делами. Но затем из Каира стали приходить все более утешительные известия, и с ними к нему словно возвращались силы и воля к жизни. Четыре месяца спустя он навестил жену и вернулся очень довольный. Снова дело спорилось у него в руках, и каждый раз после очередного письма от нее он устраивал пирушку со своими друзьями — старыми холостяками.
Подошло время жатвы. Работы не прекращались ни днем, ни ночью. При ярком свете луны, когда выпавшая роса смывает дневную пыль с листьев и цветов и смачивает сухую солому, косили мелкий овес, а днем — пшеницу и усатый ячмень. Поскрипывали коромысла на плечах детишек, приносивших воду жнецам. С трех участков, расположенных в разных местах, доносились громкие голоса. Всюду пестрели яркие платки и юбки.
Среди жнецов были и венгры, и словаки, и сербы-католики. На каждом участке было и по нескольку человек православных сербов. По приказанию хозяина их разделили, так как они хорошо работали только среди «иноверцев». Собираясь вместе, они принимались чесать языки, дурачиться и могли провести самого бдительного надсмотрщика. А так, стоило их только подзадорить: «Эй, Милан, поднажми-ка, этот мадьяр тебя обгоняет!» — и Милан так нажимал, что у мадьяра язык на плечо.
Бикар сам объезжал поля. Привстав в пролетке и указывая палкой туда, где замечал непорядок, он покрикивал на жнецов, не делая разницы между мужчинами и женщинами. Каждого он знал по имени.
— Эй, дядя Мато, последи там за Аницей, не оставляет ли она колосьев!
Часто он вылезал из пролетки и проходил по рядам жнецов. И сразу затихали все шутки и ссоры, замолкали все песни, хотя он никогда не требовал тишины. Венгерки в коротких юбках в черный горошек и коротких кофточках с узкими рукавами нагибались так низко, что из-под юбок белели незагоревшие ноги. Они спускали на самые глаза свои желтые косынки и из-под них бросали кокетливые взгляды на хозяина. Покачиваясь в ритм взмахам серпа, тела их трепетали под тонким полотном одежд. Весело позвякивали стеклянные бусы под пшеничными косами с вплетенными в них длинными красными лентами. Сербки-католички в тонких полотняных рубашках с глубокими, не застегнутыми на груди вырезами и таких же тонких вышитых юбках, подоткнутых за пояс, обращались к нему с каким-нибудь вопросом, смело глядя в глаза. Словачки прерывали свою грустную песню, которую они пели почти шепотом, словно испуганные громкими и озорными голосами других девушек, и вежливо здоровались с хозяином, не поднимая глаз. Православные же сербки всегда на что-нибудь жаловались, добиваясь справедливости и в чем-то обвиняя всех прочих.