– С вечера небось, как из больницы от Нади приехали? З-заговорщики…
Выхватив у нево папиросу, давлю её в пепельнице, как клопа, а потом так же – у опекуна. Только глаза вытаращенные, да губами плямкает…
– Вы друг на дружку гляньте! Гляньте-гляньте! Лица иссера-жёлтые, с прозеленью! Ещё и в духотени…
Распахиваю окно, и встаю у нево, скрестив руки на груди. Табашный туман в комнате нехотя рассеивается, клубами пробираясь через меня в окно. Вонища стоит страшная, совершенно не для девичьей комнаты, а ей-ей, для притона картёжново в пору! Табачищем воняет, да перегаром алкогольным, да телом пропотелым!
– Читайте!
Впечатлённые даже не командирским моим тоном, а непочтительностью, смолчали и открыли тетрадь.
– Погоди, – дядя Гиляй, пробежав её по диагонали, быстро уловил суть, – план… как нас из Сибири вытаскивать?!
– Из Сибири да из тюрьмы, – киваю резко, и по лицу у нево проходит судорога.
– О-о… – он потёр щёки ладонями и молча встал. Вскоре из ванны послышался плеск и трубные звуки сморканья, а за ним отсморкался и Коста.
– Всё так… – вернувшийся опекун переглянулся с греком, – плохо?
– Куда уж хуже! На лицах всё крупным шрифтом…
– Я не смогу не… – начал было Владимир Алексеевич, и лицо ево начало каменеть жертвенностью.
– А я не призываю отказываться! – быстро перебиваю ево, – Просто… ну думать же надо!
На стол летит новая тетрадка, с именами и адресами всех-всех-всех…
Мужчины листают её и переглядываются ошалело, а я вместо тысячи слов тычу себя указательным пальцем в лоб.
– Голова у меня не только для тово, штобы шапку носить и есть в неё, но и думать! – нарочито обидным тоном сообщаю им так, штоб каждый принял за личной. Надуваются жабами, но молчат, и это хорошо.
– А главное… – из меня будто выпускают воздух и я сажусь рядом на кровать Нади, – есть друзья и родные. Вы што думаете? Оберечь нас с Санькой решили, дитачек неразумных?
Переглядки…
– Ага… вижу! А то, што мы с ним боевые офицеры, и не только с саблей наголо или там… с бомбами, но и операции планировать научились грамотно, эт ничево? И крови на каждом… с головой нырнуть.
Слова заканчиваются, и просто смотрю на них. Некоторое время меряемся взглядами, да в переглядки играем, потом смотрю – опекун губу кусать начал, Коста переносье тереть.
– Месть это блюдо, которое подаётся холодным[37], - говорю им, и лицо у опекуна делается – ну чисто рыба снулая!
– Ты призываешь…
– Немного! – перебиваю ево, – Самую чуточку подождать! Я понимаю, што ух как хочется самолично…
Лица у мужчин становятся такими одухотворёнными, што меня немножечко… да себе-то чево врать, множечко страшно! Пробрало.