– Ату их! – взревел боярин, налитыми кровью глазами рассмотрев удалявшийся караван.
Услыхав приказ, воины, пришпорив лошадей, словно спущенный с руки в полет охотничий сокол, ринулись на добычу. Уже понимая, что караван не уйдет, они еще на подходе к нему заметили, как в разные стороны от повозок верхами, по одному и небольшими группками, в степь рассыпались половцы, бросая награбленное и полон, а навстречу дружине кто-то из вождей выводит наспех сколоченную ватагу степных воинов. Из их среды послышались возгласы, знакомые русичам по прежним столкновениям с кочевым племенем половцев:
– Алла билэ! Сарын къоччакъ!
И слитный хор голосов подхватил боевой клич в скоплении бойцов, рванувшихся в последнюю в их жизни атаку:
– У-у-рра-а! Де-ерт! Де-ерт!
Какое-то непонятное мельтешение наблюдалось и в остановившемся караване, но разобрать, что происходит в тылу ворога, пока было невозможно.
Слитный удар страшной силы, и от половецкой ватажки не осталось и следа. Русская лава разметала слабенький заслон. Кого не смогли зарубить в коротком бою, просто затоптали копытами лошадей. Прошли по трупам, будто не заметили препятствия. Справа и слева, огибая телеги каравана, пришли в еще большую ярость от увиденной картины резни. Где-то около сотни степняков практически на глазах дружинников добивала полон. Сотни связанных людей полосовали саблями прямо с седел, не жалея ни женщин, ни детей инородцев. Кровь, как вода, выплескивалась из разрубленных тел, окрасила листья ковыля. Плач и крики о помощи были почти не слышны, уже некому было плакать.
– Бей! Бе-ей! – до хрипоты орал Монзырев, не слыша сам, что подобный возглас ревет вся дружина.
Лавина кольчуг и щитов в едином порыве обрушилась на все живое, инородное, верещащее от боли и страха, заставляя его умереть, пожалеть о том, что это инородное вообще появилось на свет божий.
В захваченном караване, кроме лошадей, из живых существ не осталось никого. Спешившись, русичи окружили место трагедии, осматривали тела погибших пленников, искали своих родных среди них, а найдя кого-то, зверели, на глазах теряли все людское, которое жило в них с рождения.
Привалившись спиной к колесу телеги, Монзырев прижал к груди окровавленный сверток материи. Слезы скатывались по морщинам на его лице, терялись в седых длинных усах. В полотне было завернуто тельце его маленькой дочери.
– Батька! Батька, очнись. Слезами горю не поможешь, – хриплым голосом привел в чувство своего вождя Людогор. – Мои вон тоже здесь. И жинка, и сыночки.
Сотник тяжелой рукой ухватился за край телеги, перевел дыхание. Давалось ему все это нелегко.