– У себя? – спросил конвоир, показывая пальцем на другую дверь.
– Да! Вас давно ждут! – резко ответила дама.
Профессора подвели к двери. Когда она отворилась, Германа Романовича ввели в кабинет и оставили одного против троих. Сидящего за столом Герман знал как руководителя Ревкомиссии Жердяя. Остальных видел впервые.
– А! Профессор! – почему-то обрадовался Жердяй. – Вот мы и встретились, а я думаю, когда вы нас удостоите! Присаживайтесь… Вот сюда… На стульчик, пожалуйста.
Герман Романович сел было в кресло, стоявшее как раз у двери, но Жердяй вновь завопил, указывая на стул у приставного стола. Стул был опутан какими-то проводами, а на столе стояло устройство, о назначении которого вряд ли кто мог догадаться – это могло быть что угодно, в том числе и пыточное устройство.
Профессор опустился на стул и затравленно огляделся. Слева, на стене, во всю ширь висела картина «Утро стрелецкой казни», и Герману Романовичу сделалось не по себе. Показалось, что его притащили сюда лишь для того, чтобы объявить приговор и тут же казнить. Однако он собрался с духом, тряхнул головой и повернулся к Жердяю.
– Я слушаю вас… Вы хотите мне что-то сказать? – спросил он. – Что с Лизой? У нее что-то серьезное? Она жива?
Жердяй выкатил на него глаза. Какая-то Лиза, прости господи…
– Я слушаю вас, – снова сказал профессор.
– Да нет… Это мы слушаем вас, – ответил Жердяй и принялся ерзать в кресле, оставив вопрос без ответа. Заглянув в монитор, он выдвинул ящик стола, вынул оттуда плакат с посланием профессора к народу и положил на стол. А после этого напрямую спросил, встретившись с ним взглядом: – Ваших рук дело?
– Мое, – ответил Герман Романович и продолжил поучительно: – Между прочим, имею право, потому что у нас республика, демократия и законы, среди которых я особо отметил бы конституцию, законы о защите толерантности и защите искусственного интеллекта. Да. Так что выдумывать ничего не надо. Я в принципе не понимаю, для чего вы меня сюда… Это какое-то недоразумение… Прошу объяснить немедля…
Он тараторил без устали, вспоминая при этом о жене Лизе, имя которой, насколько он понял, бессовестным образом использовали. Наконец утомился и замолчал, и было видно, как мелко трясется у него голова.
Жердяй сверкнул на него глазами исподлобья:
– Вы закончили?
– В дальнейшем я предпочел бы с участием адвоката…
Услышав об адвокате, Жердяй открыл рот и уставился в сторону Татьянохи:
– Надо же, а мы не учли! – Лицо у Жердяя, и без того тонкое, сделалось еще тоньше. – Это вы правильно заметили… А вот скажите вы нам с прокурором, для чего нам адвокат, если мы всего лишь беседуем? Нам, получается, теперь и поговорить нельзя? Возбраняется? Или все-таки можно?