Если смотреть на ноги, их не различишь — детей Испании и детей Одессы: смуглые мальчишеские ноги в синих тапочках с бурыми разводами. Они играют в футбол — дети Мадрида, Сарагосы, Барселоны и дети Одессы. Выжженный солнцем пустырь на Ново-Аркадийской поразительно схож с пустырями на окраинах Мадрида и Сарагосы. Протянув правую руку в ту сторону, где заходит солнце, а левой очерчивая кусок земли под ногами, Санчо повторяет по слогам: — до-ма… до-ма… до-ма.
— Мотайся, мотайся, Санчо, скоро солнце зайдет.
Санчо кивает головой — да, да, но по-прежнему стоит на месте, и Женька Кравец нетерпеливо подталкивает его:
— Не стой, Санчо!
— До-ма, до-ма, — твердит Санчо.
— Дома, дома, — торопливо соглашается Женька, обходя Санчо.
Женька Кравец не понимает: как это можно вдруг остановиться у самых ворот в такой момент только для того, чтобы сказать — смотри, солнце заходит, как у нас дома, в Испании. А как же еще заходить ему? Солнце-то ведь одно на всю землю, на весь мир.
И Санчо Рико тоже не понимает: почему здесь, в далекой Одессе, солнце заходит точно так же, как дома, на окраине Тетуана — рабочего квартала Мадрида, и почему здесь такая же степь и такого же цвета травы и такое же сине-голубое небо.
— Бей, Санчо! Головой!
Но Санчо не оборачивается, Санчо следит за уходящим солнцем и не видит, что Франсиско, вратарь, его брат, лежит на земле, а мяч, пройдя через ворота — две груды камней по обе стороны от вратаря, — катится в лощину. Это четвертый гол, забил его форвард Женька Кравец с Пироговской. Друзья обнимают Женьку, хлопают по груди, прижимаются щека к щеке — четвертый гол, 4:3, победа! Но Женьке не по себе. Впервые эти дружеские объятия, и это похлопывание, и откровенные восторги, и откровенное пренебрежение к противнику не порождают у Женьки того чувства, которое и радость, и гордость, и торжество одновременно. Женьке стыдно, да, совершенно точно, именно стыдно. Ему хочется отряхнуться, как отряхивается собака, выбравшаяся из болотной заводи, — еще, и еще, и еще раз. И Женька стряхивает со своих плеч их руки, круто приседает, неожиданно выставляет локти — и освобождается наконец от почестей, которые породили это отвратительное чувство — стыд.
Сейчас он скажет, что гола не было, и его команда взвоет. Вчера баски играли с одесским «Динамо» и ушли с поля, учинив настоящий разгром — 5:2. А сегодня он, Женька, отказывается от реванша, уже увенчанного победой, которую принес его, Женькин, гол. Но кто ему, собственно, дал это право — отказываться от мяча, за который боролась вся команда? Кто? Нет, как хотите, а Женьке решительно плевать на право, потому что Женьке стыдно, по-настоящему стыдно. Может быть, впервые в жизни, впервые за одиннадцать лет, прожитых Женькой на свете — том самом свете, который называют белым. А почему, собственно, Женьке стыдно? Разве он не предупреждал Санчо: бей, Санчо, бей! Ведь он предупреждал Санчо: бей, Санчо, бей! Ведь он предупреждал его, он честно, как брата, предупреждал его, а Санчо глядел на уходящее солнце и твердил это свое: до-ма, до-ма, до-ма. Нет, гола не было, никакого гола не было — ведь он, Женька, был в офсайде, это совершенно точно — в офсайде. Все были увлечены, и никто не заметил этого, но он-то помнит — был офсайд, самый настоящий офсайд, за который еще и штрафной пробить надо в его, Женькину, сторону.