— Сестренка Раечка — последняя во всем, может быть, нашем роде, — говорил Горбань, беспомощно разводя широкими кистями рук. — Мамашу пока не обнаружили. Выжила или нет — не знаю… А ее кто заставлял ехать сюда? Что ей, мало было места на «Большой земле»?
Свежий ветер ворвался из двери, открытой Манжулой. Он вошел, нагруженный ящиком с патронами. Свалив ящик с плеч, он прикрыл дверь и захлопнул засов, с ржавым стуком упавший на скобку.
— Тендер пришел, Сашка.
— Где?
— Уже ошвартовался.
— Что же ты молчишь?
— Суета, — неодобрительно пробасил Манжула.
Он хотел возразить приятелю и собрал уже в мыслях кое-что, чтобы наконец-то хоть раз осадить его, но Горбаня уже не было.
Рискуя сломать себе шею, Горбань, не считая ступенек, скатился по обрыву, измазавшись глиной по самую макушку, придерживая готовую слететь от ветра и бега бескозырку, и достиг «причала», как громко именовалась дощатая кладка, где принимались шлюпки и плоты.
Командир тендера — боцман с сизыми щеками, украшенными бакенбардами, как какой-нибудь шотландский матрос, с трубкой в прокуренных зубах и сдвинутой набекрень мичманке — поторапливал двух красноармейцев, неумело вязавших плоты из досок и сельдяных бочонков.
— Не ночевать сюда пришел! — хрипел боцман, сплевывая желтую слюну. — Шевелись! Вяжи схватку рифовым узлом! Все одно, уйдем — плоты на дрова пустите. Рифовым вяжи!
Плоскодонная лодка и тузик, тяжело окунаясь, перевозили боеприпасы. Плоты же вязались для переотправки на тендер тяжелораненых, которых должны были поднести из госпиталя. Боцману нужно было поскорей убраться отсюда восвояси, потому он и торопил бойцов. Заметив Горбаня, боцман удовлетворенно взглянул на остатки его матросского костюма.
— Браток, помоги им! — крикнул он и вдруг захохотал. — Парень! Тебе не жалко скоблить каждое утро свою морду? А? Вот бородка!
Боцман смеялся, на его сизых щеках дрожали бакенбарды; волны крутились у его ног, и вода скатывалась по смазанным жиром высоким сапогам с раструбами голенищ, поднятыми почти до самых пахов. Пена летела на его спину и грудь, будто зашитую в порыжевшую кожу реглана. Завидным очарованием дышала вся его фигура на кромке прибоя, в мокром песке, среди пены, брызг и соленого ветра. От всего этого был теперь так далек Горбань! Море даже стало недругом, отделив его от своих. И, может быть, от этой горькой зависти захотелось ему сбить спесь с боцмана, поставить его на свое место.
— Эй ты, салага! — небрежно сказал Горбань. — Ты не грузил еще в свое корыто девушку, лейтенанта-медика?
— Салага? — Боцман сунул трубку в карман. — Я салага? А ты что, плавал на гальюне, рыбья чешуя?