Ангар для космического корабля? Для дюжины самолетов? Пальцы Штеха нащупали голубиный помет на бортике крыши — но все здание мотеля, вместе с крышей, пометом и даже стоянкой, оказалось внутри циклопической конструкции. Ни стен, ни потолка. Ничего не видно. Только бледные лампы дневного света, кажется, в полукилометре отсюда. Даже снизу было слышно, что они не только мигают, но еще и гудят.
Некогда думать. Бежать!
И все же оттого, что Штех застыл на мгновение, уже стало поздно. Будка ведущей на крышу лестницы стояла открытой. Еще одна железная дверь поскрипывала на ветру. Но далеко, слишком далеко.
За бортик уцепилась ладонь — вымазанная в крови. Как и прежде, к ней присоединились вторая, третья, четвертая. Все правые.
А пятая не стала хвататься за край, она подняла то, что Блазу сперва показалось бежевым мешочком. Неровным лоскутом ткани.
То было лицо его жены. Аккуратно отделенное, точно скальпелем. Бескровное. Бесформенное. Лишь растопыренные пальцы, ясно видимые сквозь пустые глазницы, придавали подобие объема. Отвратительное, уродливое подобие.
А потом рука повернулась, и дыры на месте глаз вперились в Штеха.
Тело превратилось в большой слипшийся кусок мяса. Только сердце еще, кажется, билось. Да толку-то? Кровь в руках и ногах смерзлась, Блаз одеревенел, как будто его пригвоздили к крыше.
Движение руки. Жуткий уродец с провисшим подбородком открыл рот.
Он даже на миг подумал: сейчас раздастся голос. Но нет, дряблые губы кривились и двигались, но на крыше царила полная тишина.
Блазей не знал молитв — и ровно столько же понимал в изгнании дьявола. Поэтому вместо молитвы с его губ сорвалось:
— Гребаный Иисусе!
Ругань расколдовала его. Бросок к двери — и шум за спиной. «Не успел. Вот теперь все!» Блаз не оборачивался, а схватился за тяжелую металлическую створку и с грохотом захлопнул за собой. Кубарем скатился по лестнице.
Но посреди очередного темного пролета пол вдруг ушел из-под ног, в глаза ударил свет, и Штех невольно зажмурился. Плюхнулся на колени. Ладони уперлись в жесткий ковролин.
Комнатка с бежевыми стенами и низким потолком. Мутный желтоватый свет. Блаз нисколько не удивился, увидев край кровати, застеленной веселеньким покрывальцем. Вздрогнул, лишь услышав издевательский голос:
— Погоди-погоди. Не говори ничего! Дай я сама догадаюсь, зачем пришел.
Ну да, конечно. В номере почти все изменилось, даже телевизор умолк, но запах никуда не делся. А Алица раскраснелась, и губы ее влажно поблескивали. Живые губы.
— Ты пьяна.
И это самое умное, что пришло в голову? Не «Откуда ты взялась», не «Ты живая», и даже не «Что ты такое», наконец?