Кому-то эта картина может показаться недостаточно широкой. Прейгерзон и в самом деле намеренно ограничивает поле рассмотрения; в отличие от Толстого и Гроссмана, он не претендует ни на точное знание самочувствия Наполеона, ни на реконструкцию гипотетических диалогов в Ставке Верховного Главнокомандующего. Этот писатель подчеркнуто скромен. Ему чужды амбиции великого пророка, духовной глыбы и матерого пастыря человеческих душ. Прейгерзон пишет только о том, что видел своими глазами, о том, что получил из первых рук, услышал от непосредственных участников событий. Возможно, поэтому читателя от первой до последней страницы не покидает устойчивое ощущение достоверности.
Да и не так уж мал описываемый в романе мир. Сколько их было, таких местечек, на просторах Волыни и Галиции, Буковины и Бессарабии, Подолии и Левобережья, областей Полесья и Прибалтики? Сколько детей, женщин и стариков легли под тонкий слой украинской и белорусской земли, шевелящейся от агонии умирающих, сколько невинных душ вылетели в польское небо из труб немецких крематориев? Тысячи мест, миллионы мертвецов. Как ни посмотри — хоть числом, хоть охватом, сгинувший мир черты оседлости бывшей российской империи никак не меньше миров толстовского дворянского света, гроссмановской советской интеллигенции, шолоховского донского казачества…
Зная это, Прейгерзон на всем протяжении романа последовательно фокусирует свое внимание на выбранной теме, не распыляясь на сопутствующие обстоятельства. За рамками рассмотрения остаются такие традиционно «советские» темы, как коллективизация и стройки коммунизма, сталинские репрессии и Голодомор, всепроникающая пропаганда и тоталитарный соцлагерный режим. В романе слышатся лишь дальние отголоски этих глобальных бурь. Автор словно помещает нас внутрь кокона, отдельного пространства, существующего как бы самостоятельно, приспосабливаясь к окружающему миру, но по возможности минимизируя свои с ним контакты. Следствием этого далеко не очевидного приема становится неожиданный эффект, отмечаемый многими читателями романа: он буквально завораживает, затягивает в свою внешне безыскусную, но такую живую и манящую материю.
Конечно, писатель прекрасно осознавал преемственность своего творения относительно толстовского образца. «Война и мир» упоминается в тексте не раз и не два, причем в явной, непосредственной форме. У профессора Эйдельмана «особенная страсть к Толстому»; на чердаке дома, где прячется Вениамин, оказывается томик толстовской эпопеи; между страницами «Войны и мира» прячет свой паспорт обреченный Степан Борисович; девушка с льняными волосами у края дороги