Отца с молодого возраста многократно призывали вступить в Коммунистическую партию. Заведующим кафедрой в высшем учебном заведении мог стать в Советском Союзе только коммунист. Вступив в партию, отец без всяких усилий получил бы эту должность. Помню, как настойчиво звали его возглавить кафедру обогащения угля в Донбассе, куда он приезжал со студентами на практику. Но папа всегда отказывался от предложений подобного рода, объясняя свой отказ тем, что не считает себя вполне достойным высокого звания члена партии и предпочитает до поры до времени оставаться, как тогда говорили, «беспартийным большевиком». Разумеется, истинная причина заключалась в том, что пребывание в компартии было несовместимо с его принципами. Впрочем, служебная карьера никогда не влекла моего отца. Будучи необычайно скромным человеком, он не стремился к высоким должностям, предпочитая заниматься наукой и писать учебники и монографии.
Но при всей своей удивительной скромности, отец в то же время был человеком гармоничным в самом высоком смысле этого слова. В нем совмещались писательский талант и реалистическое художественное видение. Он с легкостью переходил от написания высокохудожественных литературных произведений к сугубо профессиональным текстам про свойства горных пород и способы брикетирования угля. А затем, отложив узкоспециальную монографию, брался за скрипку.
Но все же главным для него всегда оставался иврит. Папа прекрасно знал Тору, Талмуд, апокрифическую литературу и страстно любил свой народ и его историю. Он обладал особым обаянием и необыкновенным чувством юмора, был удивительно интересным собеседником. Яркие грани его личности и таланта сверкают на страницах его сочинений. А сочинять, как я уже говорила, он начал еще в детстве, и с тех пор, где бы ни находился, продолжал писать на своем любимом языке, на иврите.
Для меня отец заметно выделялся из любой среды, кто бы его ни окружал. Я чувствовала, что его мысли и глаза всегда устремлены к той путеводной звезде, которая освещала его дорогу до самого конца. Его поистине иррациональная тяга к ивриту носила характер страсти. В ней сплелись и боль, и восторг, и затаенное, загнанное в глубины души еврейство, от которого он никогда не отказывался. Это была ноша, которую отец осознанно и радостно взвалил на свои плечи, та поющая струна, которая не оборвалась и после его смерти, продолжив звучать в его произведениях. В «Дневнике воспоминаний» он пишет: «Уже в тюрьме я дал клятву, что не оставлю иврит, и я исполняю ее по сей день, пусть даже арестуют меня во второй и третий раз. До последнего дыхания моя любовь и вся моя душа отданы ивриту». Он любил все общины и все поколения своего рассеявшегося по миру народа Он испытывал к ним особую нежность — к этим разным, мало похожим друг на друга евреям, которые говорили на разных языках, носили разные одежды и даже по-разному произносили слово «шабат»…