— Скажи, чтоб он опустил винтовку! У нас нет оружия.
— Поедем, Егор.
— Мы тоже поедем, однако, — вполголоса сказал Аркадий.
— Подожди, — остановил его Никита и опять нервно обратился к Дмитрию. — Праздник в Ключике кончился. Люди с базара, а Назар на базар. Что будешь делать там, русский начальник?
— Пить араку.
Никита вызывающе засмеялся и, спускаясь в разложье ниже лиственниц, предупредил:
— Толстое полено огонь гасит. Уезжал бы ты к себе домой. Таков мой последний совет, — и заключил хвастливо, не ожидая ответа: — Я грамотный, я все понимаю. Ладно.
3
Тем временем в Озерную прискакал коренастый всадник средних лет в алых штанах, обшитых кожаными леями, в английском сером френче с большими накладными карманами, при армейской шашке и маузере. Он уверенно повернул своего грузного мышастого мерина, в уголках рта которого кучерявилась зеленая пена, к сельсовету — видно, был здесь не впервые, — не слезая с коня, рукоятью плети властно постучал в закрытую калитку, а когда ему никто не отозвался, сердито врезал витой плетью по широкому, раструбом, голенищу трофейного немецкого сапога. Заветренное лицо всадника с тяжелой нижней челюстью и выдающимися надбровными дугами передернулось от явного неудовольствия. Не привык он терпеливо поджидать кого-то и, постучав еще настойчивее, повернул и пустил коня вдоль улицы к верхнему краю станицы.
Это был известный на Июсах бесстрашный партизан Сидор Дышлаков, одно время он успешно командовал небольшим, но грозным отрядом приисковых рабочих, имел немалые заслуги перед революцией, ходил громить колчаковцев под Мариинск и Ачинск. При всем при том характера он был необщительного, неуживчивого, не верил почти никому, подозревая в каждом золотопогонника или заведомого провокатора.
Дышлаков напрасно искал глазами человека, у которого можно было бы спросить о председателе сельсовета, — станица словно вымерла. Казаки страдовали на покосах, а кто, случаем, и остался дома, тот не высовывал носа на облитую зноем улицу. И лишь Антонида, которой теперь незачем было сено, услышав гулкий конский топот, простоволосая, растрепанная, выглянула из ворот:
— Чаво?
— А ты чаво? — с напускной строгостью проговорил Дышлаков. Она сразу понравилась ему своей непосредственностью — не черт ли баба! — и он принялся разглядывать ее, как какую-то невидаль, и это еще сильнее распалило Антониду. На ее суровом лице появилось дерзкое, насмешливое выражение, и вся она подобралась, как кошка, готовая к решительному прыжку.
— Я ничаво! — явно задоря Дышлакова, осклабилась она.