Вот почему, когда они, низко пригибаясь в скособоченных дверях, вошли в крохотную, на курьих ножках, Антонидину избу и Дышлаков сел на сундук, расстегивая душивший его воротник френча, он решил продолжить начатый на улице разговор, сказав Антониде с подчеркнутой важностью момента:
— Говоритя, гражданка, не бойтеся.
Она опустилась напротив него на некрашеный табурет и, похлопывая натруженными руками по сухим бедрам, принялась вялым голосом рассказывать о станичной неустроенной жизни, а больше того — о собственных неизбывных нуждах, откуда они только и берутся! Рассказывая, она вслушивалась в свою горькую речь и, по всей видимости, была немало довольна ею. Кто такой Дышлаков, она не знала, но все же догадывалась, что он имеет дело с начальством во всяком случае большим, чем Гаврила и даже приезжий комбат Горохов. На нее Дышлаков производил впечатление человека, способного правильно оценить и рассудить ее давний спор с мужем, с властью, со станичниками, которые, словно сговорясь, видели в ней лишь вздорную бабу, а не обездоленную, всегда и всеми попираемую батрачку.
Дышлаков слушал, сурово насупя мохнатые брови и не перебивая ее ни единым словом, ни жестом. Все, что она говорила, было понятно и настолько близко ему, словно это случилось не с нею, а с ним самим. Вот на кого должен был опираться председатель сельсовета, а не на разную казацкую шваль — это Дышлаков непременно скажет Гавриле. Не затем кровью завоевывалась революционная власть трудового народа, чтобы сладко жилось теперь всяким кровопийцам!
— Коров у Автамона целое стадо, — говорила Антонида, распаляясь. — Так хоть бы одну — одну-разъединственную. Обещал ить комбат. Да разве ж он на учительшу осмелится пикнуть! Ить Танька-то, она и есть дочка Автамона, ага, родная, первенькая. В платьях кашемировых ходит, в шелках. Потому и невпродых нам, что партейный гражданин к Таньке льнет. От людей не спрячешься, ага, они все примечают…
В самый разгар беседы в избу вошел Леонтий, увидел гостя, махнул рукой и назад — заторопился уйти от возможного греха. Но Антонида успела ухватить мужа за подол холщовой рубахи и, почмокивая ртом, потащила к Дышлакову:
— Скажи ты, идол, человеку, каки со своими дружками немыслимы убытки семье сотворил.
— Говоритя, гражданин, не стесняйтеся, — поощрил Дышлаков, доставая кисет и принимаясь ладить самокрутку. — Тут свои люди.
По всему смурному, пришибленному виду Леонтия было заметно, что его нисколько не интересует то, что теперь происходит в избе, тем более, что Антонида опять заговорила о мужевых дружках и убытках. Ее ядовитые попреки он слышал много раз, чтобы еще в присутствии человека, совершенно незнакомого ему, повторять свои давно опостылевшие объяснения, которые ей уже не нужны, потому что коровы — если судить по молоку, то там не корова, а коза — не вернуть и ничего уже не поправить, как ни старайся.