Он огляделся, словно ища себе поддержки, и проговорил упрямым голосом:
— Ну и чо? Зарезал и чо? Для коммуны, значит.
— Кто ноне не пьет? Все выпиваем, гражданка, — подтвердил Дышлаков. — И не об том речь. А касаемо коровы, так ее надо стребовать в срочном порядке.
Обрадованная поддержкой, Антонида ловко метнула на стол шершавый каравай черного хлеба, поставила глиняную миску с малосольными огурцами, от которых свежо попахивало укропом. Достала из подполья припыленную бутылку.
— Этого, гражданка, никоим образом. Проститя! — сказал Дышлаков, отодвигая самогонку. — Не в гости приехал.
— Учись, змей, гулять, — наставительно сказала Антонида растерявшемуся мужу. — А ты вон как лакаешь ее, проклятую.
— Ну и лакаю! И чо?
После обеда Дышлаков неподвижно сидел, опершись подбородком на витую рукоять шашки. Из всей жалостливой истории, рассказанной Антонидой, на сердце ему пало одно: Горохов пообещал помочь горемычной бедняцкой семье и не помог, и не помог потому, что не захотел пойти супротив классовых кулацких интересов.
— А он как? Языкатый? — спросил Дышлаков.
— Чего? — не поняла Антонида.
— Говорить любит?
— Нынче все говорить горазды.
Говорунов партизаны, как правило, не очень уважали и не доверяли им до конца, считая их пустыми, балаболками. Что же касается самого Дышлакова, то в гражданскую он вроде бы слушал своего комиссара, а делал нарочно все наоборот, потому как комиссар ему попался из завзятых прощелыг-студентов, лез во всякие разговоры, когда надо и не надо. И погиб тот комиссар прямо на полуслове, не договорив про неотложные задачи мирового коммунизма. Из засады срезала его белогвардейская пуля. Всем был студентик вроде бы ничего: уважительный и не трус, да уж больно языкастый.
Дышлаков вдруг взглянул в окно и прильнул к стеклу. И, как ужаленный, опрометью кинулся вон, шебарша на бегу брюками. Он приметил проезжавшего по улице Григория Носкова, бывшего своего бойца, в девятнадцатом они вместе пробивались сквозь буреломную тайгу к партизанской армии Петра Щетинкина, вместе съели у костров не один пуд соли. Дышлаков сразу узнал Григория, да его мудрено было бы не узнать — мордастого, широкого в кости.
А Григорий увидел командирского мерина и попридержал своего коня, остановился как раз против Антонидиных ворот, во все глаза, словно на какую-то невидаль, на двор пялился. Когда же Дышлаков споро выскочил на крыльцо, Григория с подводы словно ветром сдуло. И вот заулыбались они и тут же сцепились в крепких объятиях, а затем, отстранив Григория от себя, Дышлаков долго и пристально с умилением разглядывал его, пока не произнес с неподдельной радостью: