Изображения на золотом фоне, таким образом, оказываются разрозненными окнами, инсталлированными в невыразительную, ровную немоту. Состояние полиптиха было столь неважнецким, что его укрепили и подстраховали серой конструкцией, вроде бы помогающей сосредоточиться на особенностях гениальной живописи, но ломающей ее логику – вот как примерно аплодисменты между частями симфонии на филармоническом концерте, когда каждую новую страницу звучания или смотрения приходится начинать заново – с эмоционального нуля.
Более компактному перуджийскому полиптиху (всего-то десять составляющих, включая знаменитейшее навершие со сценой «Благовещения», уходящей с помощью изысканной колоннады галерей в перспективную отдаленность и тоже гастролировавшей в Эрмитаже) повезло больше – ему сохранили целостность, из-за чего он и звучит полномасштабнее – как симфония, в которой еще и солирует орган.
И тут, после «Мадонны делла Мизерикордиа» и пары фрагментов фресок, настраиваешься на медленное восхождение эмоций, глядь, а музей-то и закончился. Дальше, в длинном путешествии по Италии, будет масса подобных коллекций, но пока, в самом начале, они еще удивляют, заставляя возвращаться к уже увиденному, чтобы в максимально ускоренном темпе прожить и пережить многолетние практики смотренья на сюжеты из постоянной экспозиции, словно бы ты их уже неоднократно посещал, а теперь вновь зашел «поздороваться».
Снова сделал круг по экспозиционному этажу, где залы образуют замкнутый маршрут Уробороса.
***
В этом музее, который из-за пустоты гулких залов средневековой выделки хочется назвать «импровизированным», больше всего картин (самый густо заставленный зал) местного уроженца Санти де Тито, да только жаль, что ничего особенного.
Я-то гнал в Сансеполькро именно из-за «Вознесения», но оно «на реставрации», и отныне «самая прекрасная картина в мире» будет существовать для меня в разорванном виде.
Реставраторы, конечно, возвращают полиптихам и фрескам сочную яркость, однако восприятие обмануть невозможно – реставрация выглядит вынужденным и искусственным мейкапом, превращая труды Пьеро в гламурные билборды с трансвеститами, тогда как изначальная полустертость изображений входит в обязательную программу их бытования. Во-первых, из-за того, что эйдос невозможно донести до материализации, не расплескав по дороге. И, во-вторых, картины эти так много и столь пристально разглядывали, что истинная краска не могла не слезть с этих досок и с этих стен.
……………………………………..
Я не ропщу на обстоятельства, отгородившие от меня «Вознесение» стеклом, ведь такие несовершенства сплошь и рядом являются отметинами и родинками конкретного путешествия, частью его неповторимого рисунка. Вскоре реставраторы закончат работу и «Вознесение», как самую знаменитую драгоценность города, извлекут из стеклянного застенка, а туристы, приехавшие позже меня, застанут картину в ином агрегатном состоянии.