Рональд еле успел поймать материализовавшийся перед ним мешочек весом в двести пятьдесят империалов — а неплохо платит Конвент! Да и вообще это первые вменяемые деньги, которые попали ему в руки за последние полвека. Однако рано расслабляться! Нельзя показать Пауку своей радости.
— Благодарю, Светлейший, — склонил голову Рональд. — Но…
Опустив мешочек в карман, Рональд кинул отчаянный и растерянный взгляд на Паука: пусть думает, что ученик не подготовился к такой удаче и покидает его голым и босым.
— Никаких «но». — Паук смерил Рональда непроницаемым взглядом. — Надеюсь, мне не придется пожалеть о своем доверии.
— Никогда, Учитель.
Рональд поклонился, прижимая рукой к сердцу спасенное из лап Паука сокровище. Все прочее не стоит и динга — пусть Паук подавится ношеными подштанниками и учебниками для первокурсников Магадемии.
Локтя Рональда коснулись затянутые в лайковую перчатку пальцы: ублюдок незаметно оказался рядом.
— Нам пора, мой темный шер, экипаж ждет.
В последний раз поклонившись магистрам Конвента, Рональд покинул зал вслед за Дюбрайном. Пожалуй, он готов был наплевать на зависть, недоверие, даже на благостную улыбочку и модный сюртук — ублюдок нравился ему тем больше, чем меньше лез с разговорами и чем дальше они отъезжали от Метрополии. Особенно Рональду пришлось по душе предложение оставить коляску с багажом плестись позади и добраться до Валанты верхом — ибо служба не терпит промедления.
И лишь на рассвете третьего дня пути, когда приграничная таверна с валантским единорогом на вывеске осталась позади, Рональд позволил себе поверить, что теперь все будет иначе. Перед ним лежала новая страна, новая жизнь — и путь к свободе.
Глава 24
О красавицах и чудовищах
26 день хмеля (здесь и сейчас). Найрисский залив, близ крепости Сойки, Шуалейда шера Суардис.
— Почему ты пошел в ученики к Темнейшему, если он такое чудовище? — На самом деле Шу хотелось спросить о другом, но ей чуть ли не впервые в жизни было неловко.
Она впервые осталась наедине с мужчиной, и не с Энрике, который ей как старший брат, а с Роне — опасным, манящим, пугающим темным шером. И он ни слова не сказал об их встрече в Тавоссе. О том, что же там случилось на самом деле. Вдруг его поцелуи ей только приснились? И теперь она не знала, как спросить. То есть… она могла бы взять и спросить прямо: ты целовал меня, Роне, или нет? Только почему-то не могла. И поэтому старалась не смотреть на него — хотя чувствовала его присутствие всей кожей, всей сутью, и даже если бы захотела — не смогла бы не чувствовать. Слишком он был другим. Темным. Горячим. И когда он рассказывал о Пауке — она чувствовала его боль и ненависть. Нет, не просто чувствовала! Он отдавал ей свои эмоции, делился ими щедро и безоглядно, и ему нравилось то, что она их брала.