Мы все реже ходили бить стекла. Мы просыпались, долго и старательно занимались сексом, испытывали, во всяком я, могучие оргазмы, пили, ели, писали, какали, засыпали, просыпались и так далее. Как законченные алкоголики, про других наркоманов не знаю, живущие от глотка до глотка, мы стали жить от оргазма до оргазма, ни к чему более не стремясь и ничего более не желая. Теперь я понял, почему эти самые первобытные люди жили сотни тысяч лет, ничего не меняя, безо всякого научно-технического прогресса — зачем? К чему стремиться, когда все есть и ничего лучшего не найдешь?
Собственно, в Ветхом Завете все написано. На шестой день были сотворены люди. Это были мужчины и женщины. Им было приказано плодиться, размножаться и питаться плодами Земли. На этом творение закончилось.
В те времена единственным способом, то есть занятия сексом им были прямо предписаны. Еда, секс, безопасность, сто тысяч лет пройдет как один день, и не заметишь. Прошло время, сколько — в Завете не написано, и был не сотворен, а сделан из уже существовавших элементов новый, особенный человек. Для него посадили сад, из него самого сделали ему подругу, и эта новая семья могла быть абсолютно счастлива. Но что-то было в них не так, в этих Адаме и Еве, была какая-то неудовлетворенность, тяга к чему-то, чего они сами не знали, но что во всех смыслах находилось за пределами их чудесного Эдема. Поэтому, когда к ним пришел искуситель и предложил обменять счастье на знание, они согласились. Наверное, их сексуальные желания и возможности были снижены до менее бешеного уровня, а мозгов им дали больше, чем сотворенным людям. Их выпроводили из Эдема, и им пришлось заняться наукой, техникой и политикой. Их дети совершили первое убийство, потомки построили первый город, выковали первый топор и сопроводили это игрой на первых гуслях.
Мы обходились без города и гуслей, но все же я был адамитом, принадлежал к потомкам этой пары. Моя , кажется, нет. Мне иногда становилось скучно. Я шел в конец нашей пещеры, бил стекла. Ходить было далеко, все дальше и дальше, однажды я насчитал три тысячи двойных шагов в один конец. Для меня это было не расстояние. Я мог пробежать его сломя голову, не запыхавшись, что я часто и делал на обратном пути, в конце которого на любимом матраце лежало любимое тело, готовое дать мне длинную серию невозможных в обычной жизни удовольствий.
Я перестал таскать осколки к колодцу и сгребал их к краю прохода. Иногда я находил трупы. Их тоже было далеко таскать, и я стал оставлять их в неразбитых колоннах. Представляю, как это выглядело со стороны.