Город опустел, потеряв на время цвет общества, царица загрустила, перестала наряжаться и краситься. Она очень скучала по мужу, с которым рассталась впервые. Молитвы, помогавшие благополучию воинства и божественного предводителя, отнимали немного времени, от чтения болела голова, пасмурная погода нагнетала мрак и скуку. Девчонки тоже затосковали, кокетничать было не перед кем. Царица валялась на кровати голая, злая и капризная, сёстры сидели и лежали на полу, скука была, хоть вешайся.
Именно в это поганое время, как будто мало было неприятностей, над правой грудью царицы появилось небольшое утолщение. Оно росло под тонкой кожей, превратилось в здоровенный волдырь, неболезненный, но противный. Царица встревожилась до чрезвычайности, девицы принялись реветь, наконец, было принято волнующее решение идти за городскую черту к мужскому дому и просить единственного на Крите врача спасти жизнь повелительницы.
О враче никто ничего толком не знал. Он бежал на Крит из Шумера, прибыл совсем недавно. Он совершил в Шумере некий проступок, который сделал его нечистым; как видно, проступок очень серьёзный, раз отеческие земли отторгли его, не позволив обрести очищения на родине. Он поселился за городской чертой Кносса в доме, специально предназначенном для таких беглецов, в город вход для него был закрыт; был он силён, знатен, то, что он врач, было известно и не требовало подтверждения исцелениями.
Поздно вечером царица, взяв с собой Красную, Зелёную и двух негритянок, пошла с холма в город. Рабыни кроме топоров и бичей несли рулоны плотных тканей, намотанных на деревянные шесты и расписанных охранительными орнаментами и заклинаниями. Они прошли в прохладных тёмных сумерках мимо штабелей кедровых брёвен, заранее приготовленных для строительства дворца, спустились с пологого холма и тихонько двинулись по запутанным проходам между каменными и глиняными стенами. В том, что они делали, не было ничего запретного, но привлекать внимание не хотелось, жалко было превращать интересное тайное приключение в шумную процессию с дурацкими пожеланиями, не искренней, а диктуемой этикетом заботой, значительными глупыми лицами, светом факелов, жертвами, едой и пьянкой.
К счастью, горожан покоила вечерняя усталость. Дома были, как и будущий дворец, снизу каменные, сверху деревянные. Стены расписывали, кто как умел, всё было яркое, свежее, днём сверкало на солнце. Сейчас совсем стемнело, похолодало, из дверных и оконных проёмов слышались храп, любовные стоны, молитвенные бормотания. Пять девушек бесшумно приближались к недалёкой городской черте, стараясь не стучать зубами от ночного холода. Критянки были в выходных платьях, париках, прибранные, накрашенные, плечи и груди были прикрыты разноцветными накидками из птичьих перьев, но всё равно они мёрзли. Негритянки надели огромные куски войлока с дырками для голов, войлок прикрывал их спереди и сзади, оставляя голыми бока и мускулистые длинные руки. Наконец, цель была достигнута. Городская черта действительно была чертой, проведённой плугом по земле, возобновляемой дважды в год и указывавшей границу, которую могли пересекать только граждане, чистые перед людьми, богами и собственной совестью.