- Прости, Святослав, это ты говорил Сереже об освобождении советскими войсками наших западных областей в 1939 году?
- Возможно, Наталья Платоновна, наверное, я не помню.
Она с грустной укоризной взмахнула руками:
- Зачем ты ему это говорил?! Ты ведь ему сказал, что никакого освобождения не было, что на самом деле Советский Союз объявил войну Польше, и так уже разгромленной фашистами.
Я не удержал улыбки:
- А разве это неправда, Наталья Платоновна?
- При чем здесь правда? Ты знаешь, что заявил Сережа? Что вся история сплошная ложь, что он об этом заявит своему преподавателю. Что ты прав, раз ему отказались выдать в библиотеке "Правду" за 39 год. И что, наконец, он не может больше жить так, в этом мире лжи. Ты видишь, что натворил? Что мне теперь делать? Что? Я же в партии! И переубедить его теперь нельзя. Вот что ты сделал со своей правдой! Кому нужна правда, которая без всякой пользы делает зло. Исключат Сережу из института, если на своем стоять будет, никто ничего не сможет сделать. Даже я... тем более я.
Мне стало немного противно и очень жаль ее.
- Наталья Платоновна, я вас понимаю. Каюсь, не подумал...
Она обрадовалась:
- Да, вижу, ты поможешь. Вижу, ты взрослый.
Я серьезно ответил:
- Наверное... Только времени у меня нет зайти к вам, отпуск кончается. - Во мне вновь проснулась желчь. - Нужно же кому-то из взрослых защищать неприкосновенные границы нашей необъятной родины. Я ему письмо напишу. Вы подождите:
"Друг Серега, верная калоша!
Сей доброе и вечное, сей, да о ветре не забывай, о сорняках помни, и пусть равнодушие земли сидит в тебе памятью о человеке, который в тебе живет и которого могут сломать ни за грош, ни за копейку, а потому что - положено. Можешь послать к чёрту своего друга
Святослава Мальцева"
Простились мы с Натальей Платоновной с добротой на устах, с безразличием в сердце. Ненужная вещь - вероятно, подумали оба друг о друге. Только много позже узнал, что стала меня проклинать в своих ночах, желаниях мать Сереги, ибо через несколько месяцев исключили ее сына из института без права поступления, и стал ее сын ни то ни сё. Правда, он считал себя человеком. Может, и будет считать, если не сломают... согнуть будет уже невозможно.
Убегали, сквозняком прошмыгивали сквозь желание задержать время последние дни. Съездил, чтобы узнать свое детство, в Ярославль, где уезжающая мать оставила мне квартиру. Ничего не увидел, ничего не узнал, разве что по углам квартиры память собирала с горечью крохи материнской ласки. Встретил мимопроходящих женщин, с которыми обнимался до вспухших губ много тысяч дней тому назад. Двух привел к себе. Вспоминались кусты, деревья, страх перед сладкими от незнания руками, шарящими, делающими больно. Наутро осталась кислота, оскоми-на. Показались мне девушки детства половозрелыми насекомыми.