«Ландшафт здесь связан со словами пуповиной, по которой движутся чернила-кровь; в нем каждая пядь имеет свое имя, ибо везде что-нибудь да происходило: там Иаков увидел лестницу в небеса, здесь Авраам сидел у шатра и принимал в гости мир, тут Элиягу громил идолов, а там он вознесся. Нигде камни так не похожи на слова и слова на камни. Иерусалим – словно бы место крепления слов к вещам. Тайн в языке множество, и главная из них та, что язык и мир не связаны друг с другом мотивировкой, между ними нет подражательной связи. Язык и мироздание – две раздельные стихии, соединяющиеся друг с другом, как сочетаются небеса и земли, рождая день и ночь. Загадка, что язык не имеет обоснования в реальности, в этом его природная обращенность к потусторонности, в метафизику. Впрочем, где, как не в библейских землях, напитавших ландшафт кровью, слезами, ужасом и радостью, то есть смыслом, искать связь мира и слов?»
Но нет рассказа о дирижабле над Иерусалимом без описания розы ветров. Зимой и летом на закате являлся иерусалимский западный ветер. Башня отца стояла на самом краю нагорья, подле дороги на Вифлеем и Хеврон, идущей на юго-запад. Елеонская гора, Храмовая, Сион, Голгофа, – все иерусалимские высоты сочтены с точностью до вершка по одной и той же причине. Вопрос сбора и доставки воды в пересеченной местности исследует высоты и особенности рельефа с той же тщательностью, с какою младенец изучает материнскую грудь. Иерусалимское нагорье переходит в Хевронское, более напоминающее плато, уплощенное, зато и немного подъятое – всего на сотню метров выше, чем располагается город. Однако этого достаточно, чтобы из Соломоновых бассейнов и еще по трем древним акведукам, следуя каждой складке, тщательно удерживая один и тот же уклон (то есть перепад высот только в пять саженей на километр пути), втекая кое-где в прорубленные тоннели, переходя с одного склона ущелья на другой по арочным мосткам, вода – свет земли – прибывала на Храмовую гору, чтобы напоить паломников, смыть с жертвенника кровь, наполнить городские миквы и бани паром и чистотой.
Руины древнейшего акведука (и самого короткого, всего шесть верст), берущего начало южней других водостоков – от источника на восточном склоне Вифлеема, тянулись чуть выше дороги, по которой две тысячи лет назад в конце декабря шла Богоматерь, чтобы вот-вот родить. Акведук отсекал у самого Пузырька ступеньку водораздела, с которого подстывший и потому затяжелевший к вечеру воздух Средиземноморья переваливал через нагорье и следовал тому же уклону – устремлялся по глиссаде, под горочку, в разогретую и потому более податливую воздушную массу, в самую толщу зноя, застоявшегося за день в котловине Мертвого моря, перемешивая миражи, неся их дальше над рябью волн к берегам Иордании. Зимой этот вечерний ветер, что перетекал, набирая скорость, через нагорье, был напастью для жителей Иерусалима и окрестностей. Он заставлял их перекочевывать с гор – прочь от бурь и гроз – в теплую заводь Иорданской долины: полторы версты ее глубины достаточны для затишья. Весной по свежим пастбищам вместе со стадами люди к Пасхе перебирались обратно, предвещая своим появлением приближение праздничных толп паломников, направлявшихся отовсюду к Храму.