Я возвращаюсь за столик и начинаю пробовать остальные блюда. Я ем так, словно вернулась с войны, — с чувством победительницы. Рулетики с ягненком, говяжье карпаччо, севиче из лосося — что за странную еду едят гои! Я не понимаю, в чем прелесть сырого мяса и рыбы, но все равно снимаю пробу.
— Забавно, — говорю я Полли, — большинство хасидов, сошедших с пути истинного, просто идут в McDonald’s за бургером, а я ем высокую трефную[238] кухню.
— Ну, так и надо, — говорит она. — Если уж решила нарушить правила — шикуй.
Мне нравится, как это звучит. Бунтарка с хорошим вкусом — это я. На обратном пути мы заходим в магазинчик с солнцезащитными очками, и я покупаю пару в черепаховой оправе от какого-то дизайнера, которого Полли называет классным, и, когда надеваю эти очки, я выгляжу в зеркале как супермодель.
Я кошусь на Полли и гадаю, смогу ли когда-нибудь быть настолько же уверенной в себе.
— Я больше не хочу быть хасидкой, — внезапно объявляю я, когда мы выходим из магазина.
— Что ж, — говорит она, — не хочешь — не надо.
Однако я не представляю, как могу быть кем-то еще. Только этой жизнью мне дозволено жить. Даже если я от нее откажусь, то какая жизнь придет ей на замену?
Чем старше становится Ици, тем больше я беспокоюсь за его будущее. Когда ему исполнится три года, у него появятся собственные пейсы и он начнет ходить в хедер[239] — школу, где каждый день с девяти до четырех мальчики изучают Тору. Мне невыносима мысль, что его безупречную детскую мордашку испортят локоны по бокам и молитвенная шаль, которую ему придется носить, а еще тот факт, что его жизнь внезапно заполнится мужским влиянием, а я отойду на задний план.
Как могу я приговорить сына к жизни в рамках и мелководье? Как могу я позволить ему до конца детства стать заложником хедера или ешивы, в то время как сама использую все возможности расширить собственные ограниченные горизонты? Это кажется неправильным. Я больше не могу представить, что оставлю его в этой тесной, удушливой жизни, когда сама так сильно жажду свободы.
И все же оба мы в западне. Мне некуда уйти, и нет ни средств, ни ресурсов, чтобы изменить это положение. Я втайне живу другой жизнью, держу мысли и мнения под замком в той части разума, которую отделила для своей новой мятежной личности.
Снаружи я блюду кашрут, скромно одеваюсь и притворяюсь, что очень хочу быть набожной хасидской женщиной. Изнутри я жажду разорвать все шаблоны, сломать все преграды, воздвигнутые перед мной и мешающие мне видеть, знать, проживать.
Вся моя жизнь — упражнения в секретности, и главный секрет — мое истинное «я», и прятать его от Эли стало для меня задачей первостепенной важности. Когда я была младше, то записывала свои мысли в дневники, но после замужества я распрощалась с этой привычкой, потому что переживала, что мои записи смогут найти и прочесть, и тогда Эли поймет, какова я внутри. Сейчас же я скрываю от него свои новые познания; я не хочу оставлять на виду улики, которые указывают на перемены, назревающие во мне.