— Будь он проклят, этот Менгеле[89], дьявольское отродье, сжег ее внутренности кислотой, — говорит Баби, плюет и отмахивается рукой от нечистого. Когда Шимона привозят домой из Медицинского центра Маймонида, у него на правом запястье повязана толстая красная нить. Теперь его точно никто не сглазит.
Иногда я тоже подумываю о красной нити, хотя за что меня можно сглазить — с таким потрепанным бархатным платьем, с такими скучными прямыми волосами, никогда не знавшими бигуди. Интересно, как бы на моих волосах смотрелся бархатный ободок.
В половине десятого вечера мы слышим, как мужчины топают, поднимаясь по лестнице, свежие набойки на их праздничных башмаках гулко стучат по жестяным рейкам, удерживающим линолеум. Я иду открыть дверь, и они текут мимо меня — сначала Зейде, а за ним мои дяди и двоюродные братья.
— Гут йонтев, гут йонтев! — Поздравления слышатся со всех сторон. Сыновья Баби целуют ее в щеку; зятья уважительно приветствуют ее сдержанным кивком головы. Я целую морщинистую руку Зейде и желаю ему счастливого праздника.
Зейде уже одет в белый китл[90], и я вижу, что Баби качает головой, когда замечает глубокие заломы на ткани. Остальные, готовясь к седеру, только натягивают свои китлы: застегивают эти длинные белые льняные халаты снизу доверху, затем повязывают их на талии поясом. Они выстраиваются в ряд с правой стороны стола, оставив женщинам места со стороны кухни. Сегодня они олицетворяют ангелов — вот почему на них белые китлы, — но мне кажется, что они просто нарядились в платья.
Пока Зейде готовится произнести кидуш, я приношу пасхальные подушки и раскладываю их в большом кресле во главе стола, чтобы во время поедания мацы Зейде мог откинуться на них, как положено при агаде[91]. Остальные усаживаются за стол: взрослые — поближе к главе, дети — в дальнем конце. Баби разложила свое лучшее столовое серебро, и оно везде: каждый кубок для вина и подсвечник соперничают с соседними и так ярко отражают свет медной люстры, что больно глазам.
Мы все встаем для кидуша, каждый со своим серебряным кубком, до краев наполненным вином[92]. Мы должны выпить его после благословения — все до последней капли, чтобы освободить место для следующей порции, — но мне с трудом удается сделать даже глоток не скривившись. Баби сама делает вино для Песаха, и последние две недели я наблюдала, как оно бродило в холодильнике. Ройза смеется над моими гримасами.
— Что такое? — спрашивает она, наклоняясь ко мне. — Слишком забористо для тебя?
— Ну! — кричит Зейде с головы стола. Слух у него безупречный. — Что еще за суесловие? Во время Песаха?