, которой было предостаточно.
Я смотрю на Баби. Я вижу, что сейчас она чувствует то же, что и я. Она сидит, прикрыв лицо от Зейде своей натруженной рукой, и, хотя взгляд ее направлен на стол, я вижу, как она раздраженно покачивает головой. Она слышала эту историю куда больше раз, чем я.
Зато ее история звучит намного реже. Баби, которая потеряла в войну всех, та, чьи родные, все до последнего, были жестоко убиты в газовых камерах Аушвица, пока она трудилась на фабриках Берген-Бельзена[96]. Баби, которая была на пороге смерти от тифа, когда пришли освободители.
Именно Баби ставит свечи в йорцайт[97] за каждого из них, от малышки Миндель до четырнадцатилетнего Хаима. Но почти никогда об этом не говорит.
Зейде знает, что ему повезло оказаться в армии — пусть даже бороду и пейсы пришлось отрезать.
Когда за столом передают блюдо с хреном, Баби кладет себе внушительную порцию. Я притворяюсь, что набираю полную ложку, но в итоге расчетливо доношу до тарелки всего пару кусочков. Пахнет ужасно. Я вытягиваю язык, чтобы попробовать, осторожно касаясь белых волокон в ложке. При первом же контакте я едва ли не слышу шипение, с которым это растение обжигает мой язык. На глаза наворачиваются слезы.
Глядя на Баби, я вижу, что она покорно жует свою порцию. Поразительно, с какой готовностью Баби вспоминает горечь неволи, не имея возможности в полной мере отпраздновать свободу от этой горечи. Не знаю, закончатся ли когда-нибудь ее дела. После чтения агады ей нужно будет подать еду, а потом дождаться рассвета, когда мужчины наконец завершат церемонию, и прибрать все за всеми, прежде чем лечь спать.
— Ой! Ой! Ой! — внезапно вопит Ройза, показывая на свое горло. И жадно хлещет воду.
— Что такое? — спрашиваю я. — Слишком забористо для тебя?
— Ну! — говорит Зейде. — Хватит уже этой глупой болтовни!
Когда восемь дней Песаха минуют, и привычная еда возвращается в кухонные шкафчики, ничем больше не выстеленные, Зейде начинает исчисление омера: особый отсчет сорока девяти дней до Шавуота — праздника, который знаменует день, когда на горе Синай еврейскому народу была дарована Тора.
В течение этого священного периода, называемого сфира[98], нам не разрешается слушать музыку, стричь волосы и надевать новые вещи. По иронии это безрадостное время выпадает как раз на прекрасные весенние деньки.
Зейде в этот период особенно погружен в себя. После церемонии авдалы[99], которую проводят в конце шабата, он долго сидит за столом, вдыхая дым от фитилей желтых плетеных свечей для авдалы, периодически макая их в пролитое вино, отчего они издают шипение. Посудомоечная машина яростно дребезжит и пускает горячий пар, пока внутри отмывается загруженная в нее после шабата посуда, а рев гигантского пылесоса, которым я пытаюсь отдраить ковер, заглушает все прочие звуки.