Я застегиваю молнию на бегу к выходу, прокладывая путь между грудами хлама, взлетаю по скрипучей деревянной лестнице и выскакиваю в яркий свет вестибюля. Я забыла вино.
Этажом выше я крадусь мимо столовой и пытаюсь незаметно проскользнуть в свою комнату, но Зейде замечает меня и зовет:
— Ну, Двойре! — Он выжидающе на меня смотрит. — Ты нашла вино?
Я тихо киваю.
— Я его Моше отдала, — говорю я.
В этот момент запыхавшийся Моше входит в комнату с бургундским в руке и как ни в чем не бывало ставит его на стол со своей фирменной ухмылочкой. Он поворачивается в мою сторону с надменным видом, в его глазах играет какая-то гордыня, и я отворачиваюсь от него, прижимая ладони к своим горящим щекам.
У себя в спальне я не включаю свет и лежу почти в кромешной темноте, разбавленной только хилым персиковым свечением уличных фонарей за окном, а тени кленовых веток рисуют узоры на стенах моей узкой комнатушки. Я провожу ладонями по телу: пальцы спускаются по шее, между грудей и останавливаются на животе. Хочу понять, ощущается ли на коже то же покалывающее жжение, что и в глубине меня, похожее на жар от лихорадки. Но кожа прохладная, гладкая и спокойная. Я лежу очень долго — слушаю, как затихают звуки в столовой, как люди тяжело топают по лестнице и выходят на улицу сквозь двойные двери. Я слышу, как Товье садится в машину и как большой синий «додж дуранго» с урчаньем уезжает в ночь.
Я слушаю, как Баби готовится ко сну, как Зейде шуршит страницами в столовой и как Моше в конце концов уходит в свою комнату в два часа ночи. Я очень долго лежу без сна — руки на животе, одежда все еще на мне, — и жду чего-то, но ни звука не выходит у меня из горла. Засыпаю я на рассвете.
Пятничным вечером в шабат я сижу за столом, слушаю, как Зейде поет традиционные псалмы, и внезапно разражаюсь громкими рыданиями со всхлипами, прерывая его на середине запева. Никто не понимает, с чего во мне вдруг проявилась склонность к истерикам; Зейде велит мне помолиться за менухас нефеш[113] — покой в моей душе. «О чем тебе плакать?» — мягко спрашивает он, поднимая взгляд от своих священных книг. И правда, хочу закричать я, не о чем мне плакать, с тобой мне не сравниться и с болью, которую ты присвоил себе.
Рассказать ему, почему я плачу, — все равно что проявить неблагодарность. Разве Зейде виноват в том, что Бог отправил меня в мир, где для меня нет места? Как объяснить ему, что за гигантская дыра живет в моей душе и поглотит меня, если я не буду заполнять ее разными вещами; как рассказать ему о гордыне, и о желаниях, и о горе от невозможности заиметь эти вещи