Баби говорит, что все ненавидят евреев, даже те, что убеждают в обратном. Таким уж Бог создал этот мир, говорит она, это не их вина. Она велит мне никогда не верить гою, не важно, насколько добрым он кажется.
Так странно представлять, что куча людей, которых я никогда не видела, уже ненавидит меня, хотя я так юна и ничего еще не сделала. Моя мать теперь гойка. Значит ли это, что она в их числе? Она тоже меня ненавидит?
Баби усмехается над моим вопросом. Еврею никогда не стать гоем, говорит она, даже если он изо всех сил попытается. Можно одеться иначе, говорить иначе, жить иначе, но еврейство — это то, что не сотрешь. Даже Гитлер это знал.
Ночью, когда улица затихает, я лежу без сна. Я складываю подушку пополам и прижимаю тугую сторону к животу, сворачиваясь вокруг нее всем телом. Я спрашиваю Бога, любит ли он меня. Пришлет ли он еще одного шейда, еще одного Гитлера, чтобы и меня убить? Он ли наслал ту боль, что гложет меня изнутри, или это проделки Сатаны?
Я чувствую себя нелюбимой. Не любимой родителями и теми, кто отвергает меня за то, что я их отпрыск, а еще тетками и кузинами, которые смотрят на меня свысока, потому что видят во мне свидетельство семейного скандала. Но сильнее всего я чувствую себя не любимой Богом, который оставил меня здесь и явно про меня забыл. Каков шанс, что я буду счастлива без Божьей любви?
Я засыпаю в обнимку с мокрой от слез подушкой, а перестук поездов надземки пронзает мой прерывистый сон. Когда офицеры в капюшонах и униформе СС мчат по Вильямсбургу на черных жеребцах, меня затягивает в толпу людей, пытающихся убежать от них, но внезапно я слышу отчетливый рокот вертолета и, взглянув вверх, вижу, что женщина, которую я считаю матерью, хочет меня спасти. И когда мы улетаем в сторону рассвета, я смотрю вниз на паникующий народ и наконец-то чувствую себя в полной безопасности.
Я просыпаюсь от звуков перебранки на улице. На будильнике три часа утра. В испуге я скатываюсь с кровати и спешу к окну. Баби и Зейде тоже просыпаются в комнате за стеной, и, высунув голову в оконную решетку, я вижу, что они тоже выглядывают в соседнее с моим окно. На улице мужчины, облаченные в белые пижамы и ночные тапочки, оголтело носятся по дороге с криками «Хаптс им! Хаптс им!»[140].
Ловите его, кричат они, ловите чужака, который вломился к нам ночью. Они кричат на всю округу, и все больше и больше мужчин в пижамах выходит из домов, чтобы присоединиться к погоне.
— Что случилось? — спрашиваю я, глядя на Баби в соседнее окно.
— Они вломились в квартиру к миссис Дойч, нашей соседке, и забрали все ее серебро, — отвечает она, в смятении качая головой. —