На фронте его никогда не будили отголоски выстрелов; если уснул — хоть разбивай о голову артиллерийские снаряды, утверждал Петер; на фронте каждому сон гораздо дороже жизни, но никто не был во сне так глух, как капитан Новак; здесь, в пещере Матуса, стрельба была еле слышна, однако Бартек очнулся ото сна.
— Слушай, как будто стреляют?
— Стреляют.
— Далеко?
— На Мурае.
— Я думал, что ближе.
— По оврагу доносится.
— Там наши.
Матус молчал, словно чем-то обескураженный, коптилка не мерцала на своем обычном месте, из круглого лаза робко сочился отблеск дня, в причудливой игре света и мрака фигура Матуса приобретала странные, нереальные очертания.
— Сходил бы туда, поискал бы наших.
— Это далеко, да еще как.
Надежда угасла, Бартек почувствовал себя жертвой кораблекрушения, которую обходит стороной спасательный корабль; он ясно себе представил: Матус выберется на Мурай лишь после битвы, искать живых среди убитых и убитых среди живых.
— Я голоден, — сказал он скорее самому себе, чем Матусу, которого готов был теперь возненавидеть.
— Вот теперь ты дело говоришь.
Он ел неторопливо, долго, пока Матус не сказал:
— Хватит. Еще повредит тебе.
— Брюхо у меня здоровое, — попытался возражать Бартек.
— Нельзя сразу наедаться.
Бартек уступил с сожалением, тотчас снова забылся, и так пошло: просыпался, ел, пил и засыпал. Когда Матус менял ему повязку, не чувствовал боли, с любопытством разглядывал распаренную рану, зиявшую совсем рядом с первым шрамом, лесным шрамом годичной давности. «Меткий стрелок всегда попадает в одно и то же место, — подумал он с горькой усмешкой. — Сколько еще раз угодит сюда, цыганка предсказывала: «Будете умирать дважды», оба раза уже были, значит, баста; цыганка была пьяна, ребята напоили ее, когда непогода выгнала их из леса в деревню, напоили, привели к Бартеку: «Она здорово гадает…»
— Ты не вставай, — говорил Матус, когда Бартек, уже совершенно потеряв счет дням, пробовал свои силы, — не вставай до срока, иначе смерть воротится.
Поэтому он пробовал силы в отсутствие Матуса.
Когда впервые выполз из пещеры, день был пасмурный, но, несмотря на это, Бартек почувствовал себя как слепец, который вдруг прозрел и не может вынести яркого света — перед глазами плясали огромные красные круги; он ухватился за столб, который некогда был молодой березой, может, обрубило ее снарядом, а может, Матус укоротил для каких-то своих целей, которые трудно разгадать, надо спросить его об этом; он стоял, обхватив этот обрубок дерева, и глядел на мир, складывающийся из опаленного летним зноем леса с небольшой полянкой на переднем плане и безграничного неба; лес спускался куда-то вниз, небо вздымалось ввысь, можно было бы все это переместить, и ничего бы не изменилось; тут застал его Матус, он был явно зол, а вернее печален, и Бартек понял, что этот отшельник боится нового одиночества, которое наступит, когда он наберется сил и уйдет.