— Да, теперь здесь обосновался Чеслав. Помнишь? Мы тут занимались.
— Помню.
— Говори тише. Магда может проснуться.
— Спокойно, не волнуйся, Кароль, я Магды не боюсь. К делу. Ты думаешь, от чего я тогда бежал? Чего пуще всего испугался? Страшно было попасть в смешное положение. Прежде всего, пожалуй, исключительно боялся, что подымут на смех. Тогда я еще не осознавал этого во всех подробностях. Это пришло потом. Разве не смешно: герой, причисленный к лику героев лишь потому, что пал на поле брани, вдруг приходит и заявляет: «Вовсе я не пал». Разве не смешно снимать такое великолепное надгробье со стены, снимать, очевидно, тайком либо откалывать половину, ту, нижнюю, не смехотворно ли это само по себе? Поразмысли, попытайся представить себя на моем месте, нет, не сейчас, не хочу тебя обижать, а тогда — как бы ты поступил, набрался бы смелости выставить на посмешище не столько себя, сколько вас, то есть всю семью да не только ее, а, пожалуй, и нечто большее, ведь эта великолепная дощечка должна была символизировать нечто большее, смог бы ты все это переварить?
— Не знаю. Каковы твои намерения?
— Ты удивительно традиционен, Кароль, вы все удивительно традиционны. Сами культивируете какие-то намерения, носитесь с ними и поэтому требуете их от меня, ладно, не буду говорить во множественном числе, скажу: ты, Кароль, поэтому тебе даже невдомек, что кто-либо другой бывает вынужден обходиться без такой роскоши, как намерения, что всю жизнь зачастую не придавал им значения…
— Ну, не так уж часто.
— Именно так, Кароль, и, пожалуйста, спокойно, не волнуйся. Я пришел не для того, чтобы кого-либо подкузьмить. Но, видишь ли, я вовсе не собирался стать идолом в часовенке, монументиком, рекламной вывеской, а намеревался отдать все, на что способен, делу, известному тебе делу; после войны, думал я, мне не обязательно тянуть солдатскую лямку, пусть повоюют другие, я пригожусь и без мундира, может, это было отступничеством, может, ты именно так назовешь это, но если хорошенько подумаешь, то придешь к заключению, что тут не было никакого отступничества или чего-нибудь подобного, только уже тогда мне говорили: «Самые лучшие люди нужны теперь в армии, самые лучшие»; я уже в то время был «самым лучшим», не отбояривался, делал, что полагалось, как можно лучше, как умел, но суть была совсем не в этом, теперь я это вижу доподлинно…