Какой милый этот Лель, помощник лесничего, выступающий в роли его заместителя, вот он уже делает заказ художнику и, наверное, представляет, как Борис размахивает кистью, а может, он прав, может, стоит попробовать восстановить эти похороны. Жаль, что все нужное для работы он оставил в городе; интересно, Матеуш поймет, что это другая картина, наверное, поймет, такую мазню воспроизвести — это вам не фунт изюму, да еще по памяти.
— А вот и пани Калина идет.
Мелькнула ее яркая полосатая юбка, и тут же в сенях послышались шаги, стук в дверь. Борис одернул левой рукой пиджак.
— Войдите, — сказал он.
— Это ты? — удивилась Калина. — Добрый день тебе. — Она всегда так говорила: «добрый день тебе, добрый вечер тебе». — Как поживаешь, Борис?
Он протянул левую руку и увидел, как передернулось ее лицо, только ли от удивления или от жалости, отвращения? Она ничего не сказала, неловко, смущаясь, пожала протянутую левую руку Бориса, а потом с любопытством посмотрела в глаза, в ее взгляде был вопрос, но он не ответил.
— Зачем ты продала эту картину?
— Ах, эту? На адвоката. Мне за нее хорошо заплатили. Я думала, ты напишешь такую же, не знала, что…
— Ничего, ничего. Я могу писать левой рукой. Я ведь левша. Ты забыла?
Она опять посмотрела ему в глаза, на этот раз недоверчиво, желая понять, шутит он или говорит серьезно, она приветливо улыбнулась, в ее улыбке была какая-то надежда или радость оттого, что с Борисом не так уж плохо; улыбка делала ее всегда привлекательной, сегодня же она была прекрасна, и в ее красоте не было и тени того классического высокомерия, отчужденности, которые присущи всему прекрасному; Калина была полна теплого блеска, живая, осязаемая всеми чувствами, приветливая, и Борис с удивлением всматривался в ее лицо, такое непохожее на то, которое он знал прежде, которое помнил и столько раз писал; в ней всегда было что-то соблазнительное и словно дикое, страстность и затаенность, легкая грусть, переменчивое выражение лица и динамичные движения, но все это было лишь его собственным восприятием ее, Калины, темой, объектом его фантазии, предметом интереса; сейчас он понял, и ему стало неловко, как всегда при осознании своей ошибки; молчание затянулось, нужно было что-то сказать.
— Ты мне нравишься, Калина, всегда нравишься.
Это было самое нелепое из всего, что он мог сказать; это была правда и неправда одновременно, это надо было выразить иначе; волнение, которое переполняло его минуту назад, облеченное в слова, превратилось в банальное ухаживание; и он только подумал, как трудно бывает словами выразить то, что тебе хочется.