— Я увидела машину, вот и пришла. Ты здесь долго пробудешь?
— Не знаю.
— Я принесла ключ от второго этажа.
— Правильно сделала, Калина.
Она перенесла его вещи с веранды в комнату наверху, он хотел помочь ей, но она не разрешила.
— Ты не работник, во всяком случае сейчас. Пока не поправишься. Я вижу, ты привез ружье, кабанов здесь теперь очень много.
— Посиди со мной, Калина.
— Да у меня дома дела.
Но все же присела на старый, продавленный диван, сложив на коленях смуглые руки с длинными пальцами. И уставилась в окно.
— У тебя уже нет машины, Борис?
— Машина есть, только мне управлять нечем.
— Надолго это?
— На всю жизнь.
Она не сказала ни «сочувствую тебе», ни «ах, какое несчастье», ни «черт, как обидно».
Она ничего не сказала, и за это молчание он был благодарен ей.
— Как твои девочки?
— Спасибо. А твои сыновья?
— Слава богу, ничего.
— Сколько тебе лет, Калина?
— Тридцать. Разве ты не знаешь?
— Скучаешь по Матеушу?
— Ты спрашиваешь как ребенок.
— Прости.
— Чего тут прощать. Жалко мне его. Больше, чем себя.
Неужели только жалко? Она то ли не может, то ли не хочет сказать иначе.
— Так ты говоришь, что много кабанов?
— Много.
— А мне разрешат отстрел?
— Ты должен получить разрешение у Леля. Сейчас он тут за егеря.
— Этот щенок?
— Ну да.
— Чувствую, не пострелять мне.
— Почему?
— Не разрешит он.
— Почему ты так думаешь?
— Не знаю. Молод еще.
— Мне надо идти, Борис. Может, пойдешь со мной? Ребят посмотришь…
Он шел за ней проселком, отгороженным с одной стороны зарослями боярышника. Дождь все еще моросил, и Калина в накинутом сзади на голову и спину мешке выглядела очень забавно; когда-то давным-давно Борис в ненастные дни пас корову в таком же одеянии; помнится, у него тогда ужасно мерзли икры; девчонки пасли коров с голыми ногами и не мерзли, это потому, что у баб в ногах больше крови, чем у мужиков, — это было его первое в жизни открытие о различии полов. Загорелые крепкие ноги Калины, казалось, подтверждали эту истину, ему захотелось в шутливом тоне спросить ее об этом, но ничего остроумного в голову не приходило.
— Не спеши так, Калинка!
Она остановилась, вопросительно глянув на него.
— У меня еще и нога была сломана.
— Я не заметила, что ты хромаешь. Прости, что так разогналась. Может, тебе помочь? — Она взяла его под руку.
— Ничего, ничего, справлюсь сам.
— Да не бойся меня, — фыркнула она.
Дом Колодзея стоял на пригорке, окруженный стройными тополями, овеваемый со всех сторон ветрами, одинокий и какой-то закопченный, с почерневшей от дождей деревянной обшивкой. Это была тоже «понятовка», Колодзей был здешним, а не поселенцем министра Понятовского; кто-то из выселенных немцами не вернулся после войны, отправился дальше на запад, и Колодзей получил дом вместе с долгами государству. Он был бездетным вдовцом, жил долгое время с сестрой, старой девой, в Слотыне в бараке. Когда получил во владение «понятовку», женился на Калине, в костеле во время венчания Калина, говорят, всплакнула.