После ужина Калина сказала, что проводит Бориса, старик согласился, и они снова шли по дорожке, обсаженной боярышником; Калина теперь не спешила, шла молча, быть может, ждала, как тогда на танцах, наверное, ждала, Борис был уверен в этом; дождь все еще шел и было темно, она должна взять его под руку, спросить, не нужна ли ему помощь, а она ничего, она сейчас совсем другая, сейчас она женщина и только женщина, выжидает, но не выдаст себя ни единым жестом, ни словом, ему надо наступать, завоевывать ее, но ничего такого не произойдет, эти пятнадцать-шестнадцать лет лежат между ними, их нельзя зачеркнуть, нет и быть не может той ночи, чистой, ясной, юной; идет дождь и будет идти.
— Ты о чем задумался, Борис?
— О тебе.
— Не надо!..
— Почему?
— А почему идет дождь? Почему люди умирают? Почему воют собаки, слышишь?
Он слышал. И любил, когда воют собаки. По ночам, зимой. Но вот эта, которая сейчас воет, наверное, больна.
— Она от боли воет, Калина.
— Я немного замерзла, Борис.
— Поднимешься ко мне наверх?
— Поднимусь.
Она снова присела на старый развалившийся диван, сложив руки на коленях. При свете слабенькой лампочки, едва державшейся под потолком, при свете, который был скорее тьмой, чем светом, Калина едва угадывалась, напоминая незаконченную скульптуру, которой еще можно придать любую форму, но трудно предсказать, какой она получится.
— У тебя много моих портретов?
— Откуда ты знаешь?
— Матеуш мне говорил. Интересно…
— …какой я тебя вижу? Да?
— Да, мне интересно.
— Были портреты, но уже нет. Продал. Они всем очень нравились.
— Ты меня рисовал обнаженной?
— Зачем ты спрашиваешь об этом?
— Не знаю. Из любопытства. Ну, я пойду.
— Я тебя обязательно нарисую.
— Не надо. Не делай этого.
Она еще немного посидела, глядя на свои руки, лежавшие на коленях.
— Ты хочешь что-то сказать, Калина?
— Я пойду.
Она встала, не протянула ему руки, то ли не желая видеть, как он прощается левой рукой, то ли просто так, непроизвольно, это не имело значения, если тебя оплюют, невелико утешение, что сделали это неумышленно.
— Мне очень грустно, знаешь, Калина.
— Верю.
Она ушла, и даже запаха ее не осталось, она не душилась, как Здися, а навоз тщательно смыла у колодца, и ничего не осталось, лишь стук дождя за окном, медленный и неровный, а потом тишина. Долго звонил телефон внизу, в конторе, и Борис подумал, что, по всей вероятности, Здися хочет узнать, как он доехал и как чувствует себя, это успокоило его, и теперь он был убежден, что, конечно, звонила Здися, ведь здешние хорошо знают, что в конторе в это время никого не бывает. Он пожалел, что не попросил Леля оставить ему ключ от конторы, завтра он это сделает.