Телефон умолк, но потом снова зазвонил, и Борис представил, как Здися нервничает и объясняет телефонистке на станции, что надо звонить долго, потому что телефон внизу, возле Здиси стоят девочки, одна справа, вторая слева, и ждут соединения, они хотят спросить: «Как ты себя чувствуешь, папа?»
Он спустился вниз и был удивлен, что ключ торчит в дверях. «Какой нюх у меня», — похвалил он себя, повернул ключ, нажал выключатель, подошел к столу и протянул руку к трубке, рука немного дрожала, наверное от холода, было довольно прохладно.
— Ал-л-о-о-о!
Минута тишины, потом прорезался хриплый голос, надтреснутый, кажется, пьяный:
— Простите, нет там пана Леля? Алло, алло, ал…
Заключенные Рутский и Туланец совсем недолго радовались предстоящему отпуску, причем не потому, что тюремные власти не выполнили обещания. Им сказали, что этот обещанный и заслуженный ими отпуск должно утвердить министерство, и они ждали, с трудом сдерживая нетерпение. Однако еще до получения ответа из министерства в один из дней Матеуш внезапно заметил, что часы на ратуше молчат. Последние дни они со страхом и сомнением прислушивались к бою часов, мощный звон которых гудел над всем городом и доходил до тюрьмы уже приглушенным, притихшим.
— Не бьют, слышишь? — проговорил Матеуш. — Не бьют.
— Может, мы прозевали?
Они допоздна прислушивались, стоя у окна, но часы молчали, и было ясно, что это навсегда, и у них было такое ощущение, словно умолк кто-то живой, очень дорогой и близкий, умер или уехал не попрощавшись, обманул, сбежал.
— Вот сукин сын, ну и сукин сын, — повторял Матеуш. — Вот свинья, ну что за свинья!
— Может, их кто нарочно сломал? — вслух рассуждал Феликс. — Что с ними могло случиться? Уж если шли, так и должны идти.
— Человек тоже идет, а потом останавливается, — философски возразил Матеуш. — Ну, а эта свинья, если уж ходила сколько-то там сотен лет, могла бы протянуть еще немного.
— Да, подвели нас часики.
— Они уже никуда не годятся, рухлядь! Мы их почистили немного, вот они и поднатужились, а жизни в них нет. Лом.
— Теперь посмеются над нами.
Довольно много заключенных прислушивалось к бою часов и следило за успехами Матеуша и Феликса. Поэтому утром в умывальне их встретил дружный хор голосов:
— Сапожники, сапожники!
Это были беззлобные, пожалуй, даже сочувственные окрики, но и они раздражали, напоминали о поражении, о котором хотелось поскорее забыть.
На прогулке Манусь, увидев их издали, захлопал в ладоши, бурно выражая свою радость, и это было Матеушу обиднее всего, он пожалел, что Манусь далеко и нельзя съездить ему по физиономии, как тогда в следственной тюрьме.