— Сколько их у тебя?
— Хватит.
Она отказалась от стакана, вылила водку прямо в горло, по-своему. Потом вытянулась поперек тахты, упершись плечами и головой о стену, довольно соблазнительно выделялась ее высокая грудь, и Бориса бросило в жар, он смотрел на нее, и ему почему-то показалось, что вся ее массивная женственность какая-то поддельная, лишенная смысла, и не нужная ни ей самой, ни другим; водка придала Борису энергии, захотелось двигаться — так всегда бывает после пятой-шестой рюмки, это самое приятное состояние, вот только жаль, что не удается его сохранить, вместе со следующими рюмками наплывает хаос, Борис становится вспыльчивым, резким, потом наступает тоска, какой не бывает в трезвом состоянии; интересно, а у Моники тоже так, и выпивает она для того, чтобы вызвать эту бездонную тоску и жалость к себе самой и вспомнить все свои обиды? Женщины с волосатыми ногами, говорят, страстные, а она — как колода, может, она исключение, подтверждающее правило, а может, и не исключение вовсе.
Он прикоснулся к ее упругой груди, она не прореагировала, он попытался поцеловать ее, она отвернула лицо, но не оттолкнула его, он принялся гладить ее все сильнее и сильнее.
Она нехотя поднялась, не то чтобы рассердившись, а просто равнодушно.
— Отстань!
— Почему ты такая…
— Катись-ка ты к черту, боров. Чего пристаешь!
— Не будь грубой, Моника.
— Иди к своей крашеной бабе, при чем тут я? Очень ты мне нужен.
— Прости, Моника.
— Воображаешь о себе бог весть что, а ты просто глупый боров.
— Моника! Прекрати, пожалуйста!
— А меня ты спросил, хочу ли я?
— Вот я и говорю, прости.
— Утрись своими извинениями.
Послышался рокот мотора.
— Лель приехал.
— Слышу.
— У тебя ведь к нему дело.
— Успеется.
— Моника, правда, прости меня.
Она ничего не сказала, какое-то время лежала, прикрыв веки. На лице появился пятнистый румянец, несколько крупных пятен от фиолетового до кирпичного, ноздри у нее дрогнули и на щеку скатилась слеза, словно капля ртути из разбитого термометра.
— Моника!
— Ничего. Я, когда выпью, бывает, плачу. Но не всегда.
Она небрежно вытерла лицо, даже не посмотрев в зеркало, висящее на дверях, и вышла, шлепая босыми ногами по лестнице. Борис слышал стук в дверь конторы, скрип петель, приглушенные голоса. Он уже протрезвел, мысль работала предельно четко: конечно, он вел себя глупо, по-свински, но почему она смотрела на него как на чужого, он, пожалуй, даже сказал бы, как на человека, с которым нельзя быть искренним, с которым нельзя ни о чем договориться, откровенно побеседовать; это, видимо, потому, что он уже нездешний, чужой, так же как и там, в городе, среди людей, которые всегда позируют, играют, никогда не бывают собой.