Я заметил старуху, кротко приткнувшуюся возле молодого семейства с младенцем. Оба взрослых смотрели свозь нее. Ребенок, однако, пялил большущие глазки прямо ей в лицо. Она действительно выглядела странно. Платок на голове развязался, и концы свисали на сутулые плечи. Ладони она прятала под пестрым, заботливо заштопанным передником. На ногах – толстые шерстяные чулки да вязаные тапочки. Бабушка как тысячи других. Она покачивалась легонько и говорила ребенку:
– …только для любви, малыш. Ничего боле человеку не надобно. Только пусть полнится душенька твоя любовью и радостью. Ты, малыш, маму и папу люби, уважай… Они тебя родили. Бедных и сироток люби. Их некому боле любить. Люби и бродяг бездомных, таких как я, ибо к добру они тебя встречают…
Малыш мигал непонимающе, но слушал. Я подошел и осторожно коснулся ее плеча:
– Где тебя опять носило, мать…
Она повернула ко мне свои сияющие, выцветшие от возраста глаза. По мелким морщинкам на ее лице отразилась радость. Улыбка, которой она меня одарила, была полуприветливой, полупечальной, неразгадываемой.
– Средь людей-человеков, сын. Видишь – ладно им, веселятся… Захотелось и мне на них поглядеть да посмотреть. Ты не гневайся за это, сын…
Вот точно так же когда-то я набрел на нее и приютил у себя в доме. Места хватало. В маленьком жилище я нуждался лишь, как в месте, где уединиться, мне не нужен ни сон, ни отдых. А она была тихая, как тень, даже еще тише. Днем часто выходила и скиталась неизвестно где. Иногда забывала вернуться, и мне приходилось целыми ночами обхаживать шумные улицы и искать ее. Я сильно, почти болезненно привязался к ней. И сейчас поспешил нежно обнять ее за плечи и повести домой.
Возле крыльца валялся пьяный до одурения мужик. Я перешагнул через бесчувственное тело и начал подниматься по лестнице, но бабушка отстранилась от меня и склонилась над пьяным. Посмотрела, помогла сесть и заботливо утерла передником облеванную бороду. Мужик гневно зарычал, что его беспокоят. Я потянул ее за собой:
– Береги свою милость для тех, что могут оценить ее, мать.
– А! Так разве ж то милость тогда…
– Не видишь, он освинел от пьянства.
– Пусть. Но ведь душу носит, горемыка.
И продолжила ласковыми руками гладить его лицо, свалявшиеся волосы. Тупое выражение досады на лице пьяного медленно сменилось блаженной улыбкой, осоловевшие глаза прояснились, дыхание успокоилось. Ему удалось подняться на ноги, и, не обращая на нас внимания, он заковылял прочь.
– Когда человек столько пьет, с горя это. Тоску залить хочет, – прошептала ему вслед бабушка.