– Приехали. Вроде бы этот довольно приличный.
Я вышел из машины словно сомнамбула. Попытки представить мой разговор с Рыбкиной проваливались после первой же примерной фразы: “Я вот тут тебе цветы купил…” Или: “Эти розы под цвет твоих глаз”.
Зайдя же внутрь, я окончательно растерялся среди пестрого ассортимента. Ко мне подбежала консультант, поприветствовала на иврите, а я совершенно неожиданно понял: “Ну какие цветы, Саня! Это же Рыбкина, нестандартная, острая на язык, и которую ты так и не сводил на дайвинг. Хоть и обещал. К черту эти пестрые лепестки, ты знаешь гарантировано иное средство, которое ей понравилось бы гораздо больше. Сам ведь в дневнике вычитал”. (6896)
Из цветочного я пулей метнулся в кондитерскую, там выбрал самый помпезный торт из трех видов шоколада и ведро ванильного мороженного и только после этого вызвал такси к гостинице.
Если Уля проснулась и сейчас рыдает по моей вине, то мне ее из этого состояния и вытаскивать.
***
/Ульяна/
Дневник исчез.
Эта мысль билась в моей голове недолго, а после сдохла, погребенная волной накрывшей меня паники.
Увы, но здравый смысл и логика подсказали, что тот, кто оставил мне на шее засос и тот, кто унес дневник – один и тот же человек. И самое хреновое, это Малкин.
“Шеф, все пропало!” – голосом из “Бриллиантовой руки” сообщил мне стресс. – “Гипс снимают”, то бишь меня увольняют, наверное, прямо сейчас.
Выбора у меня было два: первое – паковать чемоданы и сбегать, пока Александр Сергеевич меня не убил, и второе – ползти на коленях с повинной, утверждая, что в дневнике дурацкая шуточка.
И что у него самое прекрасное в мире тело – тоже прикол. И про свадебный сон, и троих детей…
С логикой ни один, ни другой вариант не дружил, но выбрать я решила второй. Он хотя бы гордо реял смелостью и безумством… прямо как у японских камикадзе.
Одевшись, с видом идущего на эшафот, я добралась до номера Малкина, однако мне так никто и не открыл. Зато спустившись на ресепшн, меня постигло неожиданное: шеф меня бросил.
Уехал работать один, приказав отдыхать “после вчерашнего”.
Пальцы, в которых держала записку, задрожали, и я поняла, что это жирный намек, который просто обязана поймать на лету.
“Рыбкина, ты уволена. Больше в твоих услугах не нуждаюсь”.
Вот и настало мое время паковать чемоданы. Надеюсь, мне хоть обратный билет до Москвы оплатят.
На ватных ногах я поплелась в свой номер и там, едва заперла дверь, сползла по стенке и тихонечко разрыдалась.
Было до безумия обидно, а винить, кроме себя, некого.
Вот кто меня заставлял вести дневник? Выговориться было некому, дура? Могла бы отражению в ванной свои мысли зачитывать и зачитывать, но нет, бумага же все стерпит! А Малкин вот не стерпел!