— А чего простить нельзя?
— Простить можно почти всё, — он хотел быть любезно равнодушным, но Ася видела по его усилиям задушить бутылку белого вина, что он не так спокоен, как хочет казаться.
— Что значит «почти»? Договаривай, уж если начал.
— Асенька, женщину нельзя простить, если она совершила один-единственный страшный грех. А именно: взяла и растолстела, подурнела, стала непривлекательной. Трудно отыскать такого змея, у которого возникнет отчаянное желание искушать расплывшуюся Еву. Вот это-то как раз мужчине или змею, не важно кому, понять и простить сложно, всё остальное с большими или меньшими переживаниями или потерями, но всё-таки прощается.
От этого странного, не вполне нормального, но довольно откровенного ответа Ася почувствовала неприятное головокружение в сочетании с лёгкой неприязнью к этому мужчине. Она прекрасно понимала, что крутящийся у неё в голове волчок противоположных мыслей соткёт плотную канву отношений, настолько плотную, что распутать, распустить, переделать узор будет невозможно. Её мысли, снова и снова путались, она не поняла, сколько правды в его словах, а сколько цинизма, было ли это дурной мужланской шуткой, или он только что пожаловался ей на свою жену? А что если это и есть тот самый неприятный разговор, на который она только что так откровенно напрашивалась?
Однако Ася сразу заметно успокоилась, как и полагается любой подозрительной женщине, после нелестных отзывов о мнимой сопернице. Ревность её как будто поутихла, но продолжать далее эту тему она не осмелилась, не хватило духу. Вновь начались нескончаемые объятия. Очень скоро сквозь окно закраснел очередной закат, их совместный закат. С каждым днём проведённым вместе, с каждым новым разом его поцелуи делались ещё слаще и нежнее, и как-то привычнее. Его губы, его дыхание пахли мёдом, и как будто лимоном. Евгений гладил её обожжённую дневным солнцем спину, мягко и бережно, едва касаясь кончиками пальцев. Комната быстро пропиталась нежностью. Ася Петровская вытянулась и забылась, наслаждаясь и вздрагивая от удовольствия, ей казалось, будто прежде она не знала других мужских объятий. Она почувствовала себя юной сабинянкой, без памяти влюбившейся в своего необузданного, безжалостного, дикого, вероломного варвара-похитителя, — сабинянкой, влюбившейся ненасытно трудной любовью. А вся эта радуга, калейдоскоп, физическое кружение взвихрённых чувств, все эти проделки ангела или дьявола или естественное течение банальной жизни слишком скоро обернутся для неё чем-то ужасным. Она даже не пыталась понять, чем именно. Всё это будет позже, потом. А сейчас, сейчас она пребывала в блаженстве, и ей было даже не жаль своих принципов, полнокровных основ, которые она променяла на все эти сине-зелёные вечера, на нежно-розовые утренние пробуждения в их любовном пристанище, на бессонные ночи, делавшие их обессиленными к рассвету. Сейчас ей было удивительно хорошо, именно так, как он и обещал, однако неумолимо приближался час отъезда…