— Видите ли, Евгения, всё не совсем так. После попытки отравления Петровской, я отдал на экспертизу жидкость, содержащуюся в чашке. В этой жидкости действительно содержался ядохимикат быстрого действия дифенацин в довольно высокой концентрации. Асю Николаевну спасло лишь чудо и быстрое промывание желудка. Здесь всё сходится, Евгения. А вот как быть с Соловьёвой, с Миленой? Ведь там совсем другая картина.
— Какая картина? Не понимаю, вы о чём?
— Возможно, вы не интересовались медицинским заключением Милены? Её смерть тоже наступила в результате отравления, но отравления чем?
— Чем? — лицо Жени почти окаменело.
— Её смерть наступила в результате отравления гликозидами. А это совершенно другой препарат, с другими характеристиками и отсроченным накопительным механизмом воздействия. Понимаете, о чём я говорю, Евгения?
— Нет, не понимаю, — Евгения рухнула на стул. Она была бледная до синевы, до зелени, до обморока. Под глазами быстро надулись некрасивые мешки, как у человека страдающего больными почками. На несколько минут воцарилась нервная тишина.
— К смерти Милены Соловьёвой ваше угощение не имеет никого отношения. Вот, собственно, я о чём, — наконец-то вынес свой вердикт старый Кантор, опасаясь, как бы девушка не лишилась чувств, — Она не пила из той вашей чашки в день генеральной репетиции. Из неё, судя по всему, вообще никто не пил.
— Вы хотите сказать, что это не я её убила?
— Именно это, Евгения. Её смерть наступила не от вашей руки.
— Надо же! Вы в этом уверены? — внезапное решение о помиловании этого странного старика, освобождение от столь тяжкого бремени, каковым является чужая смерть, стало для неё настоящим потрясением. Она не верила своим ушам. Жене захотелось вскочить, подбежать и прижаться своей щекой к его пожелтевшей морщинистой щеке, которая совсем недавно вызывала почти физическое отвращение, а сейчас представлялась достойнейшей на свете. В нём было что-то такое, что располагало к нему. Слёзы вновь подступили к горлу, но теперь это были слёзы облегчения. Её бедная измученная голова почти кружилась от радости, а потускневшие глаза сделались переливчатыми. Евгения смотрела на старика, отыскивая в нём желание разделить с ней эту радость, но его лицо оставалось слишком непроницаемым. — Значит, версия о самоубийстве Милены — это правда? — спросила она.
— Нет, не думаю, — веско сказал старик, — в то время, как вы охотились за Асей Петровской, некто охотился за бедной малюткой Миленой Соловьёвой.
— Что? — Жене показалось, что его слова прозвучали как-то ненатурально, как учебное предупреждение о вымышленной опасности. — Кто-то в нашем театре охотился за Милкой? Но ведь это же абсурд!