— Почему же абсурд, Евгения?
— Да потому, что они на такое не способны. Они вообще не способны ни на что — ни на дурное, ни на хорошее. Чтобы убить нужно уметь ненавидеть, причём по-настоящему, до привкуса железа во рту, либо настолько же сильно любить, а у них кишка тонка.
— Евгения, боюсь, вы слишком молоды для подобных мизантропических высказываний. Со временем это пройдёт. Главное, не выработать к этому привычку.
«Или усилится», — подумала Женя. По-настоящему ей хотелось быть с ним откровенной с этим милейшим стариком, хмурящим брови, и поведать ему о том, что в их мире все мужчины сплошь нарциссы, и они заняты исключительно собой, и это занятие для них куда интереснее, чем женщины, ну а женщины, что остаётся женщинам, преуспевшим в диетах? Фригид… или лучше сказать охлаждённость? Они способны лишь на самые мелкие пакости. Однако она взяла себя в руки, решив, что ей, жестокой убийце и отравительнице, не пристало рассуждать о морали или отсутствии таковой, а следовало бы, прикусив язык, помолчать.
Старый Кантор не испытывал никакого внутреннего протеста к этой юной, слишком юной отравительнице с мятущейся душой, так неловко взявшей на себя роль Фемиды, первобытной Фемиды, пользующейся ритуалами, возникшими на заре цивилизации. Сейчас его интересовал только один вопрос, из-за которого он почти впадал в уныние: кто и зачем прикармливал Милену Соловьёву снадобьем? Ведь кто-то её прикармливал снадобьем, чёрт его побери! Может быть, всё-таки Лебешинский? Или… Кто же?
— Евгения, видите ли, мстительность, коей вы решили заняться — это тяжёлая душевная болезнь, как правило, не доводящая людей до добра. Это болезнь, которая постепенно, не сразу, завладевает вашей душой и вашими поступками, лишает вас покоя, и вы уже не в состоянии от неё освободиться. То, что вы решили со мной поделиться, безусловно, похвально, но, прошу вас, сделайте для себя выводы на будущее, — старый Кантор пытливо посмотрел на девушку, лицо которой почти ничего не выражало, если не считать обидчиво поджатых губ, и он в очередной раз подумал, что образ мысли женщины так и остался недоступен его пониманию, даже несмотря на его более чем почтенный возраст.
Девушка быстро попрощалась со стариком и с лёгкой душой вышла на свободу, оставив без внимания все его последующие утомительные философские рассуждения о высокой морали, высказанные им с покровительственной снисходительностью.