— Итак, что же мы имеем? — он потихоньку разговаривал не то с цветами, не то сам с собой. — А имеем мы буквально следующее: главным претендентом в номинации «отравитель года» у нас, бесспорно, числится Вадим Петрович Лебешинский. Приносить подробные объяснения по этому поводу не имеет смысла, и так всё понятно. Достаточно произнести всего лишь одно сладкое, возбуждающее, манящее, волшебное, магическое слово «наследство». Это есть наиболее яркая трактовка мотива Вадима Петровича. Что-то мне подсказывает, видимо мой возраст, что бриллиантовая старушка вполне могла изменить собственные распоряжения в пользу малютки Милены. Здесь красавица Софья Павловна Романовская не так уж неправа. То, что Вадим Петрович рассказывает о более чем современных нравах этой самой бриллиантовой старушки, звучит вполне правдоподобно, но как-то не слишком убедительно. Ибо все любители свободы от морали и нравственности в молодости, перенасытившись ею до тошноты, особенно к старости, поголовно начинают страдать сильнейшим расстройством памяти, позволяя себе позабыть о некоторых собственных вольностях, беспорядочных страстях и прочих всевозможных излишествах своей бурной жизни, и становятся ярыми приверженцами пуританства. Ничего удивительного. Это почти правило. Уж я-то знаю. Далее мы переходим к нашему следующему участнику, а именно…
В какой-то момент, после нескольких минут размышлений, голова его склонилась над раскрытым томиком Хайдеггера и быстрый взгляд выхватил одну случайную фразу из текста: «Ищущий утешения преуменьшает и ложно трактует свою жертву…»
Глаза Петра Александровича округлились до неузнаваемости, и в них отразился страх, даже нет, не страх, а ужас, неподдельный ужас, точно он увидел кошмар наяву. Собственные рёбра превратились в железные острые скобы и, вместо того чтобы защищать лёгкие, принялись их крепко сдавливать. Каждый вздох стал даваться с трудом. Пётр Александрович принялся дышать аккуратно, часто и мелко, чтобы не задеть лёгкое о режущий край давящих на него тисков.
— Нет, нет, этого просто не может быть. Это совершенно чудовищная мысль, — изумлённо и испуганно шептал старик. Серебряная цепь выскользнула из петлицы фланелевой домашней жилетки и шумно упала на паркет, прервав тем самым его рассуждения. Старик медленно наклонился и поднял цепь потяжелевшими руками, совсем некстати вспомнив о давнишней подагре.
— Видимость, видимость. Все что-то демонстрируют. А что же Платон? Платон. Стоп, секундочку. Помнится, Ницше назвал Платона художником, и справедливо назвал. Он сказал, что Платон предпочёл «видимость» «бытию». А это значит, что он предпочёл ложь — правде, фиктивное — наличному. Да, Платон был убеждён в ценности «видимого». Что это я вдруг вспомнил? К чему я это всё? — задумался растерявшийся старик.